Они не понимают, как трудно порой оставаться на плаву и как тяжело всплыть обратно, если ты, не дай бог, ушел под воду.
Они никогда не подписывали чек дрожащей рукой, молясь, чтобы на счету хватило денег.
Они никогда не ждали начисления зарплаты ровно в полночь, потому что в кошельке пусто, а кредитный лимит давно исчерпан, но за бензин надо заплатить прямо сейчас.
И за еду.
И таблетки, которые ты и так уже неделю не можешь купить.
Им никогда не приходилось сгорать от стыда под раздраженным взглядом кассира в супермаркете, когда твоя кредитная карта не срабатывает.
Мало кто понимает, как жестоки бывают люди. Как легко они решают, что все твои проблемы – результат твоей лени, глупости, бездарно потраченных лет.
Они не знают, как дорого обходятся похороны родителей, когда тебе нет еще и двадцати.
Они не знают, каково это – плакать над стопкой финансовых отчетов, узнав, сколько долгов родители скопили при жизни.
Потом узнать, что их страховка аннулирована.
Потом вернуться в колледж, оплачивая учебу самостоятельно за счет пособия, двух работ и образовательного кредита, который ты закончишь выплачивать только в сорок лет.
Закончить колледж, получить диплом по литературе и приступить к поискам работы. Узнать, что ты либо недостаточно, либо чересчур квалифицирована для любой подходящей вакансии.
Люди не любят задумываться о подобной жизни. У них все в порядке, и они не могут поверить, что ты не в состоянии разобраться со своими трудностями. А ты остаешься наедине со своим унижением. Со своим страхом. И тревогой.
Боже, эта постоянная тревога.
Она не отступает ни на минуту. Словно вибрация, которая пронизывает каждую твою мысль. В минуты отчаяния я задумываюсь, могу ли я пасть еще ниже и что я стану делать, если это случится. Постараюсь ли я выкарабкаться, как считает Хлоя? Или добровольно шагну во тьму, как сделал мой отец?
До сегодняшнего дня я не видела ни малейшего просвета. Но теперь тревога ненадолго отступила.
– Я должна сделать это, – говорю я Хлое. – Хоть и признаю, что это очень необычно.
– Слишком хорошо, чтобы быть правдой, – добавляет она.
– Иногда с хорошими людьми случаются хорошие вещи в минуту нужды.
Хлоя пододвигается ближе и сжимает меня в объятьях – она регулярно делает так с тех самых пор, как мы заселились в одну комнату общежития на первом курсе.
– Я бы не стала так беспокоиться, если бы это был не Бартоломью.
– Чем тебе не нравится Бартоломью?
– Да взять хотя бы этих горгулий. Разве они не жуткие?
Вовсе нет. Мне весьма приглянулась та, что стоит за окном спальни. Словно готический страж, охраняющий мой покой.
– Я слышала… – Хлоя выдерживает зловещую паузу, – всякое.
– Что значит «всякое»?
– Мои бабушка с дедушкой жили в Верхнем Вест-Сайде. Дедушка отказывался даже ходить по той стороне улицы, где стоит Бартоломью. Говорил, это здание проклято.
Я беру коробку с лапшой.
– Думаю, дело тут в твоем дедушке, а не в здании.
– Он действительно в это верил, – говорит Хлоя. – Он рассказал мне, что архитектор, который спроектировал Бартоломью, совершил самоубийство. Спрыгнул оттуда, прямо с крыши.
– Я не собираюсь отказываться только из-за суеверий твоего дедушки.
– Просто будь осторожней. Если что, сразу же возвращайся сюда. Диван останется свободным.
– Спасибо за предложение, – говорю я. – Честно. Может, через три месяца я и правда вернусь. Но, даже если он и вправду проклят, Бартоломью – это мой шанс.
Мало кому выпадает возможность начать жизнь заново. Моему отцу так не посчастливилось. Матери – и подавно.
Но мне повезло.
Жизнь предложила мне кнопку перезапуска.
Я собираюсь нажать на нее изо всех сил.
Сейчас
Я прихожу в себя в полной растерянности. Я не знаю, где я, и это пугает.
Приподняв голову, я могу разглядеть полутемную комнату и освещенный проем двери. За ней виднеется стерильный коридор. До меня доносятся приглушенные голоса и чьи-то мягкие шаги по кафельному полу.
Боль, охватывавшая левую половину моего тела, теперь едва ощутима. Похоже, мне дали обезболивающее. Моя голова и тело кажутся неестественно легкими. Как будто меня набили ватой.
В панике я пытаюсь понять, что произошло, пока я была без сознания.
Мне поставили капельницу.
Забинтовали левое запястье.
Зафиксировали шею.
Моя голова тоже перебинтована. Я дотрагиваюсь до виска. Его простреливает боль, и я вздрагиваю.
Как ни странно, мне удается сесть, приподнявшись на локтях. Движение вызывает легкую боль в боку. За дверью кто-то говорит: