Мы приходим на игровую площадку, и Генри прыгает на карусель. Я толкаю ее, и серьезное круглое лицо моего сына вновь и вновь проплывает мимо меня. Он так похож на своего отца — вечное напоминание об ушедшем. Перед моим мысленным взором Сэм, шестнадцатилетний красавчик с русыми волосами, падающими на глаза, волочет по тропе обмякшее тело Марии. Такой уверенный в себе, такой популярный. Я все думаю, сколько же боли он носил в себе, насколько сильно травмировал его уход матери и безразличие отца. Матери ведь не должны так поступать? В школе было полно ребят, чьи отцы ушли из семьи, или отца вечно не было, или он вообще был неизвестен. Отцы то и дело бросают детей, и никто даже глазом не моргнет по этому поводу. В то время как материнская любовь — нечто святое и незыблемое. Матери из семьи не уходят. Так что, если твоя мать тебя бросила, ты становишься каким-то уникально нелюбимым.
Я думаю про последние минуты жизни Марии, о том, как она была напугана, и о Бриджит, чья жизнь была безвозвратно разрушена. Признания Сэма меня не оправдывают. Я сыграла немаловажную роль в гибели Марии, и мне никогда не искупить свою вину. Но я не могу прожить всю жизнь, таясь в тени. У меня есть причина двигаться дальше, выйти на свет, и эта причина рядом со мной, пролетает на карусели мимо меня с раскрасневшимися на кусачем декабрьском ветру щечками.
Генри машет руками, он хочет, чтобы я остановила карусель. Пока мы идем к качелям, его ручка в варежке, как обычно, покоится в моей руке.
— Мамочка!
— Что?
— А где все-таки папа?
— Я же уже говорила тебе. Ему пришлось уехать ненадолго, по работе.
— Но куда он уехал?
Из будущего на меня надвигается черный день, когда придется рассказать ему про отца. О Сэме писали в газетах, в Интернете. Мне не спрятать правду от Генри. Но сейчас я предоставляю ему возможность пребывать в его розовощекой с помпончиками абсолютной невинности.
— Недалеко. Но ему надо поработать там некоторое время, вот и все. Хочешь горячего шоколада?
Он вскрикивает от радости. Его пока очень легко отвлечь, но так будет не всегда. И я не всегда буду находиться рядом с ним. Однажды он отправится в школу сам, без меня, или пойдет в бассейн с друзьями. Он обвинит меня в гиперопеке и будет прав, но у меня есть на то причины.
Я понимаю, что Сэма больше нет, но все еще чувствую его руки, смыкающиеся на моем горле; ощущаю его где-то глубоко внутри себя, словно он червь-паразит, похороненный в темной, худшей части меня самой. Он может оказаться на дне океана, или тут же, рядом, в парке, и наблюдать за тем, как мы шагаем по траве. Я этого никогда не узнаю, и это будет моим наказанием за то, что я сделала с Марией. Не послания от Бриджит, даже не та ночь в квартире с Сэмом, а жизнь с вечной оглядкой, когда ты ни в чем не уверен. И всегда сомневаешься.
В кармане начинает жужжать телефон, и я привычно, инстинктивно вздрагиваю, хотя и удалила свой аккаунт на «Фейсбуке» — не только из телефона, а вообще. Приходит сообщение от Полли, которая пишет, что опаздывает, но скоро будет здесь вместе со своими девочками. Теперь я стараюсь лично общаться с людьми, а не прятаться за экраном. Я больше не топчусь на обочине жизни, я выхожу к людям, собираю себя заново по кусочкам.
Когда все кончилось, ко мне приехали родители. И хотя за те несколько дней, что они пробыли у меня, мы не пережили голливудское воссоединение семьи, я ощутила их молчаливую поддержку, и это было очень важно. Отец, сидя на полу, играл с Генри в паровозики. Мама бесконечно заваривала чай и отмыла ванную. Впервые за многие годы я почувствовала нашу близость.
Мы с Генри заходим в кафе, и я автоматически сканирую зал: наверное, мне никогда больше не войти в общественное заведение без опасения увидеть там Сэма. Тут душно и шумно, полно семейных компаний: дети, требующие пирожных; родители, вытирающие рты и отодвигающие чашки подальше от своих чад. Я подхожу к стойке (Генри все еще не выпускает мою руку) и заказываю два горячих шоколада. Свободных столиков нет, поэтому мы выходим на улицу посмотреть, не слишком ли холодно будет сесть там.