- За что ты меня так не любишь... ненавидишь? - словно от физической боли застонал он и вдруг истерически закричал: - Я знаю, знаю, с кем ты целуешься! Знаю! У, б...ь! - выплюнул он грязное ругательство.
- Как ты смеешь! - задохнулась от обиды Ирина.
Дмитрий опомнился, опустился на пол и руками хватал её за колени, платье, целовал её холодные, безжизненно опущенные руки. - Прости меня, Иринка, родная, прости! - бормотал он в волнении. Пальцы его судорожно бегали, мяли складки платья.
Ирине стало и противно, и жалко его. Она уже не думала о себе, она всегда всё делала для него, хотела его полюбить, старалась изо всех сил, но он сам, сам всё к себе убивает, отталкивает своими подозрениями и недоверием.
"Ну что, что могу я ещё сделать?! - опустошённая, горько размышляла она, не двигаясь. - Как трудно жить, когда люди не понимают друг друга... не находят ничего общего и порождают лишь душевную скуку и безразличие ко всему, даже отвращение".
Шли месяцы. Ирина поняла, что родившийся ребёнок ничем их не связал и не свяжет. Мысль эту она восприняла уже как-то спокойно, равнодушно. Удивляло только, как она могла увлечься, да ещё и выйти замуж за такого человека - без цели, без идеалов, за человека, который похож на аморфное тело, готовое принять любую форму в зависимости от обстоятельств.
Теперь Ирина не обижалась на него, перестала как бы замечать. Она знала, что виною всему она сама.
Так шло время. Ребёнок подрастал, а в жизни Ирины и Дмитрия ничего не менялось. Скандальные сцены чередовались одна за другой. И вдруг в мае этого года Дмитрий утих. Он тоже стал безразличен ко всему, замкнулся и не подходил не только к Ирине, но даже к сыну. Тихо где-то напивался, молча приходил, ужинал и ложился спать. Иногда приходил в полночь, а иногда и совсем не приходил. До неё дошли слухи, что он ходит к какой-то женщине, но она сомневалась и потому не спрашивала, где он бывает: по себе знала, как оскорбительно недоверие.
Как-то вечером к Дмитрию заглянул сосед Юрий. Он был человеком серьёзным, хорошим семьянином, имел двоих детей и, как узнала Ирина, неверную жену, которую любил и прощал. Желая немного отвлечься от семейных неурядиц, приходил к Дмитрию поиграть в шахматы. В этот раз Дмитрия дома не было.
Ирина предложила Юрию посидеть с ней, попить чаю.
- Почему вы всегда такая грустная? - участливо поинтересовался он.
И она просто и без стеснения рассказала ему о наболевшем. Ей хотелось выговориться перед кем-то. А когда всё рассказала, ощутила неловкость. Она боялась осуждения. Но он понял её, вздохнул:
- Бывает и хуже... - и погладил по голове, как девочку. - Не надо отчаиваться.
И эта простая ласка, участие и доброжелательство вызвали в ней поток слёз. Он подошёл к ней, прижал к себе, утешая. На душе у обоих наступил покой, они как будто породнились. Юрий начал целовать ей руки, потом лицо и губы, и она не противилась этому. Их две надломленные души давно истосковались по человеческой ласке, и теперь они забыли обо всём на свете.
Когда опомнились, обоим стало мучительно стыдно. Ирина не обвиняла его. Уткнувшись лицом в подушку, не смея на него посмотреть, она вновь тихо заплакала.
На другой день Ирина не находила себе места. "Грязная, гадкая!" Её не покидало ощущение какой-то не только моральной, но даже словно бы физической нечистоплотности. Запачкана была её совесть.
"Зачем теперь жить?" Ей делалось страшно от этих слов, примешивалось чувство какой-то ужасной вины перед Дмитрием. Ах, как глупо было не разобраться в своих чувствах и, очертя голову, броситься в этот семейный омут! Вся жизнь теперь исковеркана, изуродована, ничем её не поправишь.
Несколько дней после этого Ирина думала о разводе, но никак не решалась. Ей было до ужаса стыдно произнести своё откровение, становилось жутко от того, что он о ней подумает, скажет. Казалось, легче умереть, чем вынести такой позор. И она оттягивала разговор с Дмитрием до сегодняшнего дня. И наконец, решилась: вот придёт он... и сегодня же всё скажу. Невыносимо так жить!
Свет настольной лампы неприятно слепил глаза. Ирина устала и не могла больше читать, терзаясь воспоминаниями. Она медленно закрыла дневник, отодвинула его на столе в сторону и выключила свет. И сразу же комната наполнилась, до этого неслышными, шорохами и звуками. Стало слышно, как тикает в смежной комнате, заведённый и оставленный там Дмитрием, будильник, скребётся где-то в углу мышь.
И всё-таки в темноте сидеть было покойней, будто вместе со светом исчезли и тревожные, разворошенные дневником мысли. Она устало прикрыла глаза и несколько минут просидела так почти бездумно. За окном, освещённые светом подвешенной где-то на высоком столбе лампочки, летели пушинки мягкого снега. Хрустя снегом, прошёл кто-то за окном, тявкнула где-то собака, и всё стихло снова.
От твёрдого полированного стола у Ирины заболели локти, но ни встать, ни переменить позу ей не хотелось. Незаметно она вернулась к прежнему:
"Вот и 22 февраля. Завтра праздник, а я, наверное, буду сидеть дома".
В комнате стало прохладно. Ирина встала, прикрыла форточку, осталась стоять у окна.
"Сегодня у него торжественное собрание. Завтра уйдёт к кому-нибудь в гости на целый день. А ты с ребёнком сиди одна. Сиди и думай о неудавшейся жизни. Домой придёт, конечно, пьяный". Ей захотелось заплакать, горько, навзрыд. Но слёз не было. "Почему у меня всё не так, как у других? Бессмысленное, безынтересное и ничем не оправданное существование. Скука жизни".