Таша нашла в себе силы хихикнуть.
– Какая-то жуткая оторванность от жизни, – продолжала Леся, – вопиющие невнимание к самым близким и самым важным вещам. Мне кажется, если вы вдруг увидите, что на улице кого-то насилуют, то не броситесь на помощь, а крикните: 'Так тебе и надо, мразь! Нет чтобы пересобрать себя как слизь!'.
Настя не удержалась и хохотнула. О подобных идеях все узнали от Иветты и она несла за них ответственность. Смехом Настя хотела спровоцировать подругу.
Иветта всё ещё улыбалась, но волосы расчёсывать перестала:
– Ты утрируешь. Там всё сложнее и не так.
– Сложнее, проще... какая разница! Главное, что есть насущные проблемы: как нам отсюда вырваться, как жить, как не дать полоумным мужикам отрезать клитор...
Внутри Насти всё затрепетало. Стало так же хорошо и тихо, как перед грозой. Настя знала, что сейчас последует.
– Ты так говоришь, будто тебе самой в кошаре клитор отрезали, – сузила глаза Иветта, – ты привилегированная городская девочка, которая снисходительно печётся о проблемах, которые её не касаются. Ну вот что у тебя общего с африканской или арабской женщиной? Тебя, да и нас, максимум на улице косо посмотрят, а их сожгут как колдуний или камнями забьют. Та же Харувэй прямо об этом пишет и не просто призывает отказаться от лицемерия, а предлагает – в том числе через нас с Настей – пересобрать себя не как женщину, а как волевую бесполость, чем добыть саму возможность свободы, которая невозможна, если мы вписываемся в существующие отношения. Без обид, но ты просто хочешь обустроить тюрьму, чтобы был закон, запрещающий надзирателю насиловать, а мы думаем, как и кем из этой тюрьмы вырваться. А то, что ты озвучила, на теоретическом уровне давно сказала Марта Нуссбаум по отношению к великой Батлер... – тут Настя, словно школьница, которая тоже знала, но которую не спросили, вмешалась и затараторила, – Бу-бу-бу, непонятно ничего, бу-бу-бу, оторвано от жизни, бу-бу-бу, одни слова... – получив подмогу, Ива примиряюще закончила, – И вот мы опять ссоримся, вместо того, чтобы объединяться.
– Никогда такого не было и вот опять! – проворчала из балахона Таша.
Олеся слушала молча. Было немного дымно, пахло горячим воском. Подруги сидели на полатях, словно возвышались за кафедрой, и Олесю бесило то, как Настя чесала под раскрасневшимся носом, а Иветта мечтательно уставилась в потолок, по которому гуляли тени.
В один миг Олесе всё полностью надоело и её прорвало:
– На хуй идите просто. Просто идите на хуй. Поебались с грибами, сидим, блядь, в сраной избе, чугунок ложкой скребём, а тебе – Батлер, Харувэй! – просто на хуй с этим идите, хорошо?
Олеся еле удержалась, чтобы не пнуть ведро. Если сейчас ей что-то ответят, она заорёт и сбросит всех с полатей, а Иву – именно её и никого другого – макнёт прямо в парашу, чтобы с волос её стекала так любимая ею жижа.
Таша вдруг выглянула из своего угла. В последнее время слух её утончился, и девушка первой слышала то, чего все так боялись.
Борода ввалился красный, пьяненький, весёлый, с распахнутой на груди телогрейкой. Оттуда торчал плотный копошливый ворс. Олеся с криком бросилась на вошедшего, но тот, сильно проигрывая в росте, просто толкнул её, и девушка упала.
Мужик обвёл комнату мутным взглядом и спросил:
– Какие глаза у ёжика?
Пленницы переглянулись.
– Глаза у ёжика? – прошептала Таша.
Борода не услышал. Покачнувшись, он снова спросил:
– Какие глаза у ёжика?
Настя метко плюнула ему прямо в лоб. Харчок был зеленовато-жёлтый, вонючий от нечищенных зубов. Мужик промокнул его двуперстием и с чмоканьем втянул в себя. Затем сложил пальцы в две огромные фиги. Из них торчали расплющенные жёлто-чёрные ногти, расслоившиеся и грязные, будто ими долго рыли землю. Пошевелив фигами, Борода счастливо захохотал:
– Вот какие глаза у ёжика!
И ушёл.
Он вернулся вечером – за дверью опять было темно. Подруги не разговаривали. Олеся потирала синяк, полученный при падении. Она вновь почувствовала себя неуклюжей Джорданихой, и это раздражало её, словно девушка была заперта с одноклассниками. Таша натянула балахон на глаза, исчезнув в растянутых рукавах. Настя с Ивой сидели нахохлившись, как разругавшиеся соавторы.
На этот раз тюремщик ничего с собой не принёс. Он сел и начал оглаживать бороду. Золотые глаза его смотрели куда-то мимо – в щели, дыры, свищи – поэтому хотелось ощупать себя, узнать, не прибавилось ли отверстий.
– А жарёха где? – выглянула из одежды Таша.
– А где ошибка? – передразнил тот, неторопливо оглаживая бороду. Огарки, прилепленные на лавку, освещали мужика снизу, как подземный огонь. В просвечивающей бороде мелькали руки. Иногда пальцы что-то нащупывали, дёргали и сжимали в кулаке.
– Ты там блох что ли ловишь? – поинтересовалась Настя.
– Блох я уже поймал, – ответил мужик и заухал. С непокрытой головы полетели какие-то крошки. Пальцы продолжили перебирать спутанную бороду. Цвет её стал рыжим, поцелованным огнём.
– Если мы правильно ответим, ты нас отпустишь? – спросила Ива.
– Вы здесь не задержитесь, – уклончиво ответил сторож.
Он сжал кулак и прошёлся им от подбородка до самых кончиков. На мгновение его лицо вытянулось, оттуда удивлённо выступил пористый нос. В руке у мужика остались вырванные волосы. Таше показалась, что она расслышала слабенький треск.
– Наша ошибка в том, что мы женщины? – напрямую спросила Настя и с вызовом посмотрела на Иветту. Та отвела взгляд.