Мужик задумался. Заскорузлая рука его гладила бороду, расправляла прокуренные до желтизны усы. Иногда он вновь проходил рукой до самых кончиков, и помятая курчавая борода вытягивалась в рыжие струны. Вычесанных волос в кулаке прибавилось.
– Женщины? Здесь нет ошибки, – шишковатый палец ткнулся в Иветту, – слезай.
Девушка метнула испепеляющий взгляд на Настю, которая блестела за своими железками. Слезла Иветта грациозно, несколько раз взмахнув длинными ногами. Она с вызовом встала напротив мучителя, который едва доставал ей до живота. Даже в покорности Ива была прекрасна: как ни согни настоящую, озёрную иву, она распрямится, хлестнув по рукам, сделавшим ей больно.
Борода принялся скатывать волосы в правой руке. Он прогонял их большим пальцем от мизинца до указательного, пока надёрганные волосинки не свалялись в упругий катышек. Шарик напоминал длинноногого паучка, косиножку, убьёшь которую – дождь пойдёт. Комок стал шевелиться, сжатые волосы расправлялись, росли в объёме, выскакивая из него игривой вьющейся ножкой. От них пролегли тончайшие незаметные тени, изрезавшие грубую ущелистую ладонь.
Наклонив голову Иветты, мужик всмотрелся ей в ухо. Нежно подул туда, обвёл пальцем розоватые хрящики. Затем поднёс к глазам девушки плотный лохматый катышек, и, хлопнув Иветту по голове, вогнал волосяной ком ей в ухо.
Та охнула. Выпрямилась, устояла. Спросила тихо, с презрением:
– Думаешь, я не знаю, что никакой ошибки нет?
Скособочившись, так, что вздыбленная борода указывала куда-то вбок, мужик весело ответил:
– Как это нет ошибки? Вот она, перед вами! – Борода постучал себя по груди и сказал, – Вы решили, что я мужчина.
Спали вповалку. Прежде чем улечься, все долго водили свечой над ухом Иветты, силясь выковырять волосяной комок, но ничего в ушной раковине не нашли. Обламывая подросшие ногти, Олеся кое-как отломала длинную тонкую щепку, которую осторожно засунула в ухо Иветты, но не обнаружила там ничего кроме густой жирной серы. Ива завопила, что чувствует, как в ней шевелится ком и, выхватив щепку, расковыряла ухо до крови.
Настя, светившая подруге, не удержалась и несколько раз капнула воском. Иветта шипела, Настя извинялась, но вскоре снова капала, стараясь попасть в прыщ, вскочивший на щеке подруги. Он был крупный, упругий, с жёлто-белой головкой и чёрным внутри семечком. С ним хотелось что-то сделать, добавить безобразия нежной прекрасной щеке, чтобы там извергся маленький красный вулкан, и Иветта застонала, показав те жидкости, из которых состоят все остальные. Настя подумала, что будь у неё иголочка, она бы незаметно ткнула Иветту. Почему – Настя не знала, но уколоть хотелось даже больше, чем помыться. Наконец, Иветта отогнала всех и долго ещё сидела, держась за ухо, будто у неё отит.
Настя уговорила дать продуть ухо, и дунула в него, как в кучу тополиного пуха. Иветта заорала, оттолкнула, но Настя испытала столь опустошающее удовлетворение, что властно подгребла Иву к себе. Заснули они, как насытившиеся влюблённые.
Утром Таша первой слезла вниз, зажгла свечу и чуть не опрокинула ведро – на лавке, тихо сгорбившись, дремал Борода. Он оплёл корявыми пальцами палку, опустил сверху голову и спал, закутанный в рванную душегрейку. Разноцветная бородища застыла жёстко, как на морозе. Насте наверняка захотелось бы поджечь её, чтобы борода загнулась чёрной кудрявчитой проволокой. Вместо этого Таша осторожно дотронулась до человечка. Он показался ей мягким, игрушечным, каким-то сказочным перевёртышем. Вчера никто, даже Олеся, не поверил его словам, и только Таша догадалась: 'Не мужчина, конечно. Дедушка. Старый глухой отшельник. Одинокий, только кошку гладит. И не Борода он вовсе'. В сомлевшем человеке проглянуло что-то древнее, ещё до всех разделений. Таша даже захотелось остаться, но не здесь, в каморке, а в доме, где по ночам скрипели половицы. Она сняла бы балахон, ноги бы её почувствовали августовскую траву, а если б кто спросил на кого она, Таша, похожа, она бы ответила – на облако... на облако я похожа.
– Таш, он что, спит?
С полатей таращились неумытые лица.
– По-моему, он вообще умер, – Таша ткнула в мужичка. Тот покачнулся, оказавшись совсем лёгоньким и нестрашным. Таша ткнула сильнее, чувствуя пробуждающуюся безнаказанность. 'Права Ива – нет хорошего, только плен. И о чём я только думала?'.
– Умер? – удивилась Настя.
Олеся слезла с полатей и тоже прикоснулась к телу. На ощупь оно было тёплым.
– Дышит вроде, – прошептала Олеся, представляя, что сейчас мужичок выпрыгнет из этой своей полусогнутости, заорёт, ощерив желтые с просветом зубы, и подруги в ужасе отпрянут, позабыв обо всём.
Иветта заглянула Бороде в лицо.
– Спит, – сказала она шёпотом.
– Идём отсюда... – также шёпотом предложила Таша.
– Нет, – отрезала Иветта, – иначе то, о чём мы говорили просто слова.
'Ты говорила', – хотела поправить Олеся, но промолчала.
– Все вместе только, хорошо? – попросила Таша.
– Готовы? – Настя зашла сбоку, – Насчёт три. Один, два...
То ли тень от свечи, то ли чья-то дрожь, но Борода будто бы пошевелился, и нервы не выдержали у всех, кроме Олеси. Таша, завизжав, ткнула мужичка, Иветта намертво вцепилась в него и только Настя вколачивала удар за ударом. Все вместе они повалили Бороду на пол, сдавили, вцепились отросшими и обломанными ногтями, били об утоптанную как на гумне землю, царапались, метали и рвали, пока не отпрянули, тяжело дыша злостью, потом и несколькими днями плена.
Растерзанный мучитель лежал на полу.
От мужичка осталась затёртая овчина, россыпь продолговатых сосновых шишек, клубок переплетённых корней, пук соломы, два кружочка золотистого мха и пористый кусок пемзы.