– Знаете... – задумчиво начала Ива, – у индейцев Южной Америки есть миф, что поначалу в мире жили только женщины, которые размножались вегетативно. Они совокуплялись с грибами, вводя их в себя как мыслящий член. Но часть грибов подговорила женщин совокупиться орально, употребив их в пищу. Отведав грибов, женщины стали рожать странных грибовидных созданий, напоминающих материнское тело, но с головой-шляпкой. Так появились мужчины. А с ними пришла охота, потом неолитическая революция, социальное расслоение, антропологическая константа и священная вера в понимание... Думаю, это и не миф никакой, а самая настоящая правда.
Настя слушала с расцветающей улыбкой. Её поражало, что Ива может вспомнить что угодно и по какому угодно поводу. А самой Насте нравилось, что она всегда предугадывала последствия Ивиных слов.
– Ты правда это сделаешь? – бисер на лице плотоядно блеснул.
Иветта не ответила. Она снова раздевалась.
– Поехавшая, – счастливо шепнула Настя и стала настраивать камеру.
Ива степенно устраивалась над выпирающим выше остальных грибом. В такой позе её длинные худые ноги были отставлены в стороны, низ живота ввёрнут вниз, туда, к грибам, и Ива так часто подносила руку ко рту, слюнявя её, что, казалось, их у неё было несколько.
– Это слишком, – покачала пепельной головой Таша. Полнота её сжалась, будто входить собрались в неё. Девушка помялась, теребя балахон, – Это уже некрасиво.
Ива изменилась. Девушка старалась уместиться между фотоаппаратом, людьми, грибом и собой, что было сложно, ибо нельзя быть сразу для всех. Ива попыталась принять непредназначенную ей позу, запуталась в конечностях, и тем стала похожа на многоножку, выползшую из проеденной грибной шляпки. Если в неземной красоте есть то, что не может принадлежать этому грубому миру, то противоположно ей вовсе не уродство, вещь тоже вполне потусторонняя, но некрасота, что-то несчитываемое и непривычное. 'Некрасиво лишь то, что не может быть эстетизировано', – глядя на корчи Иветты, думала Настя, – 'а так как эстетизировано может быть всё, некрасивого не существует. Но тогда почему мне так противно... и так хорошо?'.
Иветта, свесив набок длинные волосы, пытаясь завести в себя смоченный слюной гриб. Руки ломались в тени сведённых бёдер, заросший лобок вздымался ожившим сорочьим гнездом, волосы спутались в хвощ, побелевшие колени тронула плесень, а на потемневшей груди влажно мшились соски. Олеся испытала странное возбуждение. Оно было скорее пронзительным, нежели сильным – возбуждение не плоти, но запрета; того, на что возбуждаться не принято и даже опасно. В своём странном соитии Иветта стала кем-то другим – тем, о ком не думают и чего не представляют. Олеся не знала, почему это так её занимает. Иногда, прежде чем встретиться с подругами, она срочно что-то прочитывала, дабы не казаться совсем уж простухой, и теперь вспомнила Станислава Лема, книжки которого в детстве подсовывал ей отец. Женский срам казался фантасту чем-то паучьим и не являлся для него эротичным. Однажды она рассказала об этом Насте, и та долго высмеивала и Лема, и Олесю, вставляя, как припев: 'Есть же нормальная ксенофеминистская фантастика'.
Тогда Олеся промолчала, смутившись собственной необразованности. Теперь она поняла, что имелось ввиду.
А вот Таша ничуть не смутилась. Из приоткрытого рта, накрашенного как мишень, торчал клычок. Таша вожделеюще обкатывала его языком. 'Гриб не может кончить, – тайно думала девушка, – он либо сломается, либо удовлетворит. Но при этом не игрушка. Живой. Мужикам и вправду далеко до грибов'.
Иветта прогнулась, окончательно поглотив гриб, и татуировка от её бёдер до её плеча показалась затвердевшим грибным семенем.
– А-а... суховат ты, братец, – прошептала девушка.
Олеся сглотнула. Она часто сравнивала себя с Иветтой, почти такой же высокой, но непозволительно изящной, и порой это сравнение пролегало так близко, что приходилось зажмуриваться и трясти головой. Скосив взгляд, Леска увидела, что Таша смотрит на Иву, открыв рот, а Настя перестала фотографировать.
Заведя в себя шляпку, Иветта прошла до корешка гриба, а затем, стараясь не сломать его, осторожно поползла вверх. На миг показалась осклизившаяся головка, и заросший лобок вновь вобрал гриб. Найдя опору, девушка задвигалась взад-вперёд. Ножка гриба приминалась, грозя оторваться от основания, но Иву это не останавливало – под возобновившиеся щелчки, она заполняла себя грибом. Глаза её были закрыты. Убрав одну руку от земли, девушка положила её себе на грудь. От напряжения у неё дрогнули бёдра. Телом завладела подвздошная нега.
– Срамота!!! – гаркнуло вдруг.
Иветта ахнула и подскочила с оторванным грибом в лоне. Настя резко обернулась, не отпуская камеру. Ища поддержки, в неё вцепилась Таша. Олеся со смесью стыда и испуга посмотрела назад.
Шагов в десяти, с пригорка, на них пялился какой-то мужик. Крохотный, плотно запахнутый в бушлат, из которого торчала спутанная борода, он таращился из такой же, но уже глазной бороды, росшей прямо из-под нахлобученной кепки.
– Что, мужиков в городе не осталось, раз девки в лесу с грибами блудят?
Незнакомец засмеялся и опёрся на сучковатую палку.
– Шли бы вы по своим делам! – первой очнулась Олеся. Человек пугал её, и она не решилась дерзить.
– Да! Валите! – поддержала Таша и оскалилась, выставив клычок.
Мужик таинственно зацокал. Рта видно не было, и цок шёл из косматой бороды.
– Что, шишка встала? – нахмурилась Настя, – Укоротить?
– Шишка... – глухо повторил мужик и стал раскачиваться.
Иветта оделась. В траве лежала кашица перемолотого гриба, которую она выскребла из влагалища. Девушку не смутило ни её занятие, ни застукавший их тип.