Снейп не был в Хогвартсе с тех пор, как выпускником покинул его холодные классные комнаты, большие неуютные спальни и библиотеки, где тишина казалась тишиною склепа. Припомнив свое несчастливое одинокое детство, проведенное под угрюмыми готическими сводами Хогвартса, Снейп почувствовал, что ради спокойствия своей души ему не следовало сюда возвращаться. Желая поскорее выполнить поручение, навязанное ему леди Нарциссой, он двинулся вглубь здания школы, без труда вспоминая путь к кабинету директора. И неудивительно: бедный сирота сомнительных кровей (Снейп явственно услышал — так, словно эти голоса звучали не в памяти, а наяву — как однокурсники дразнят его: «Эй, Липский!») был принят в Хогвартс благодаря протекции директора, профессора Дамблдора, добрейшей души человека. Северус часами просиживал у него, бездумно рассматривая унылые засохшие лимонные дольки на блюдце и пыльное чучело красноперой экзотической птицы. Сейчас, вспомнив запах директорского кабинета, какой-то особенно затхлый и старческий; ласковый взгляд профессора Дамблдора из-за пенсне со стеклами-полумесяцами; это его обращение — «мой мальчик», Снейп вновь, как тогда, в детстве, испытал неловкость, смущение и бессильное желание уйти.
Он проходил мимо высоких двустворчатых дверей классных комнат; некоторые были приотворены, и взгляду Снейпа открывались знакомые полутемные классы с длинными рядами громоздких старых парт, большой черной доской и непременным латинским изречением над нею — грозным предупреждением ленивым или непоседливым школьникам. Шаги Снейпа гулко раздавались в коридоре. Казалось, он был один во всем Хогвартсе — но в то же время Снейпу, как в детстве, чудилось, будто кто-то крадется за ним, и мистер Снейп, сердясь на самого себя, сдерживался, чтобы не оглянуться. Между тем он начал улавливать некий неясный гул или же эхо гула: то нарастая, то стихая, гул всё же усиливался по мере того, как Снейп приближался к большому залу. Когда Снейп поравнялся с дверьми, он уже явственно слышал мальчишеские голоса. Собравшись с духом, Снейп толкнул тяжелую толстую дверь и шагнул в зал.
Он мгновенно понял, что происходит, даже не взглянув на то, что изо всех сил старались увидеть возбужденно галдящие мальчишки, набившиеся сюда в таком количестве, что в большом зале стало неимоверно тесно и невыносимо душно. Они вставали на цыпочки, вытягивали шеи, хватались друг за друга, чтобы подпрыгнуть повыше, и беспрерывно, посмеиваясь и пихая друг друга локтями, болтали, отчего большой зал напоминал растревоженный улей. Снейп помнил, что значит это небывалое волнение. Что-то неприятно потянуло и заныло у него в груди; он хотел было отступить обратно в коридор, но подумал, что директор наверняка здесь, а не в своем кабинете. Пытаясь заглушить в себе какое-то глупое детское смятение (смешанное с не менее постыдной детской радостью, что наказанию на этот раз подвергся не он), Снейп двинулся сквозь толпу.
Мальчишки, с боем отвоевывающие друг у друга место поближе к импровизированной сцене, безропотно (хотя и с недовольством) пропускали Снейпа, должно быть, принимая его за одного из учителей или членов школьного совета. Вскоре Снейп, почти не пострадавший (ему всего лишь пару раз отдавили ноги и разок ненароком ткнули локтем под ребра), оказался в первом ряду. Счастливцы, успевшие занять лучшие места, — в большинстве своем старшекурсники — взволнованно переговаривались, точно публика в театре, предвкушающая премьеру пьесы. Снейп слышал, как назывались цифры: «Шесть, двенадцать, пятнадцать… да нет, двадцать четыре!..» Все взгляды были устремлены на «сцену», где вот-вот должно было разыграться «представление», и Снейп, повинуясь какому-то всеобщему стремлению, тоже посмотрел туда, заранее зная, что он там увидит.
Он сразу же узнал Аргуса Филча, своего бывшего тьютора. Тот, похоже, нисколько не изменился с тех пор, как Северус Снейп покинул Хогвартс: такой же тощий, но жилистый старик с помятым брюзгливым лицом и неопрятными седыми волосами. Ожидая, когда один из прытких юнцов-префектов подаст ему розги, Филч зыркал на толпу своими блеклыми недобрыми глазами, как будто выбирая следующую жертву, и Снейп, к своему стыду, поймал себя на том, что потупился, страшась встретиться с Филчем взглядом. Учеников, которых Филч счел заслуживающими наказания, было четверо. Двое младшеклассников, совсем еще мальчишки, стояли с выражением покорной обреченности на побледневших детских личиках; другие, юноши постарше, следуя неписаному кодексу чести, изображали невозмутимость. Один из них — по-видимому, бывалый хулиган — даже перемигивался с кем-то из товарищей, презрительно поглядывая то на толпу, то на розги, которые уже оказались в узловатых пальцах Филча.
— Извольте становиться, джентльмены, — прокаркал Филч с кривой усмешкой, показавшейся Снейпу непристойной. Снейп упер взгляд в пол, зная, что последует за этим приказом, и через миг услышал, как взвизгнула, рассекая воздух, розга.
Раздался жалобный вскрик: должно быть, Филч начал с одного из младшеклассников. По залу пронесся ропот. Снейп всем своим существом ощутил, как напряженная тишина, воцарившаяся в толпе, звенит от волнения, и волнение это, растущее с каждым свистом розги, порождает в душе Снейпа еще большее беспокойство. Сам того не желая, он поднял глаза. Волна стыда, отторжения и какого-то неправильного, болезненного любопытства, которое всегда его пугало, поднялась в нем и подступила к горлу. Снейп почувствовал, что лицо его пылает. Ему пришли на ум мерзкие, пошлые слова из засаленной книжонки, которую кто-то из его одноклассников притащил однажды в общую спальню: «романтика наказания», «трепещущая плоть»… Розга перед его лицом опустилась в последний, шестой раз. Снейп увидел, как мальчишка вздрагивает, сучит ногами, а на его маленьких покрасневших ягодицах вздувается еще одна багровая полоса — и сам он, Снейп, тоже содрогнулся, усилием воли заставив себя отвести взгляд. Сердце его колотилось. В школе Северуса пороли не так уж часто — по крайней мере, куда реже, чем других — но сейчас, против собственной воли слушая тихие вскрики, вздохи и нежные, точно женские, стоны второго мальчишки, Снейп вновь испытал то, что испытывал тогда: обжигающую резкую боль и отчаянный, до слез, стыд, заглушающий все прочие чувства.
— Не оставляй юноши без наказания, — удовлетворенно изрек Филч, переходя к следующему провинившемуся. — Если накажешь его розгою, он не умрет; ты накажешь его розгою и спасешь душу его от преисподней, — те же слова, цитата из притчей Соломона, были начертаны на медной табличке, висевшей над столом Филча в его кабинете. Снейп явственно вспомнил, как его тьютор, оценив прилежание Северуса и не найдя ни одного проступка, всё же многозначительно указывал ему на эту злосчастную строку из Писания.
Вдруг Снейп ощутил на себе пристальный взгляд. Узнав его, — не разумом, а горьким опытом памяти — Снейп внутренне сжался, но все-таки нашел в себе силы прямо взглянуть в лицо того, кто с таким усердием его рассматривал.
— Мистер Северус Снейп! — воскликнул Филч, растянув безгубый рот в жутковатом подобии улыбки. — Вот так да! Вот так сюрприз! Обрадовали, обрадовали вы нас, молодой человек, своим визитом, что и говорить. Ну-ка, закончи дело, — обратился он к префекту. — Десять ударов тому и пятнадцать — этому. Да гляди, не церемонься с ними! Как говорится, пожалеешь розгу — испортишь ребенка, хе-хе.
Всучив префекту розги, Филч, довольно потирая руки, подошел к Снейпу и, еще раз осклабившись (Снейп заметил, что гнилых кривых зубов во рту у Филча стало еще меньше), повел гостя в свой кабинет.