Иногда так хочется тихого, простого счастья. Уютная небольшая квартирка где-нибудь на Васильевском, муж-интеллигент — и ровным счетом никакой суеты.
Репетиция в Мариинском кончается в семь. Кажется, «Кольцо нибелунга» давно стало синонимом понятию «ад» — или, по крайней мере, одной из главных его составляющих.
И конечно же, именно сегодня у муженька какое-то важное собрание до позднего вечера. Именно сегодня он не приедет. В гардеробе наскоро прощаешься с коллегами — как же хочется сесть в теплую машину, уткнуться мужу в плечо и забыть — забыть о Зигфриде, о Брунгильде, о дурацких валькириях, обо всей этой скандинавской ерунде. Пожаловаться на свою тяжелую судьбу.
Конечно же, начнет убеждать — в гениальности старика Вагнера, в важности привнесенных им новшеств в мировое оперное искусство, и так далее, и тому подобное. Еще один ценитель выискался, прямо Людвиг Баварский — только без королевства и денежных средств (это в сравнении с Людвигом, конечно).
Предпочитаешь не замечать ему, что «Кольцо» он смотрел всего лишь раз, зато каждую пятницу (каждую, Бог мой!) самозабвенно слушает Моцарта по вечерам. Перестанет еще — мужчины ведь на редкость упрямы, всегда стараются сделать назло жене! А ведь красивый какой, полулежит в кресле, слушает своего Моцарта, а ты любуешься — и не можешь налюбоваться…
Репетиция кончается ровно в семь, а через пять минут раздается звонок. «Экипаж подан, Ваше Величество», — опять насмехается, зараза самовлюбленная. Но ведь приехал, приехал! Неужели собрание отменили?
— Скукотища такая, я чуть не уснул, вот и решил свалить, — поясняет, смазанным поцелуем касаясь твоей щеки. — И вообще, не жертвовать же любимой женушкой ради работы!
Свалить он решил! Что за лексика, Боже мой! И этот человек пишет научные статьи? Позорище!
— Уволят тебя однажды за такие вольности, — строго говоришь ты. — И если уволят, месяц будешь без сладкого мучаться.
— Успокойся, ты, фурия доморощенная, — хохочет, как ребенок, голос звонкий, высокий, заслушаться можно. — У них работать будет некому.
— Это вот так женушек любимых называют?
— Сама-то без сладкого долго продержишься? — отвечает вопросом на вопрос.
Молчишь минуту-две, потом целуешь в губы; он ластится, как котенок. И как можно сердиться на это прелестное, невинное создание?
— Люблю тебя, — говоришь смущенно.
Так редко говоришь — и всегда смущаешься.
Он смотрит прямо в глаза, мол, знаешь же, дорогая, что мне без тебя никак. Сказать — не скажу. Гордость, видите ли, не позволяет.
— Домой поехали, муженек, — сжимаешь его руку — нежную, хрупкую, почти женскую. Он и сам весь узкий, хрупкий, как женщина, почти прозрачный. Красивый неимоверно — произведение искусства; кудри черные, скульптурное лицо.
И как его вообще в тебя угораздило?
— Ты же хотела заехать поужинать, — подносит к губам твою руку.
Целует. Тонкие усики приятно щекочут кожу.
— Я передумала, сладкого вдруг резко захотелось, — голос слегка подводит.
Он усмехается.
— Ну что ж, поехали, дорогая, кормить тебя сладким, — намеренно выделяет последние слова.
Зараза.
Раз в месяц вы обязательно навещаете его племянников — двух милых пупсов, с которыми в одной комнате здоровый психически человек больше часа не выдержит.
— Какие у нас глазки, а какой ротик, — щебечешь ты над годовалым младенцем, не желающим затихнуть ни на секунду. — Успокойся, мой хороший, заинька мой, — воркуешь ты, но «заинька» не желает успокаивается и больше напоминает маленького кричащего монстра.
Муж заходит в комнату и пару минут молча наблюдает за этой сценой.
— Что, своих детей еще не захотелось? — спрашивает, голос так и сочится сарказмом.
— Что ты, дорогой, — мгновенно его успокаиваешь, — у меня уже имеется, вот, драгоценный сыночек двадцати восьми годиков отроду. Непутевый, конечно, но ведь детей не выбирают, — вздыхаешь притворно.
— Рад, что по данному вопросу наши мнения совпадают, — говорит он с легкой улыбкой.
Подходит, обнимает, утыкается носом в шею. Целуешь его кудри, гладишь, они мягким шелком струятся между пальцами. Ребенок кричит, но разве вас это касается?
Дома всегда иначе: тихо, спокойно, никаких криков и бешеной суеты. Ты сидишь на диване, чиркая в блокноте, пытаясь в очередной раз изобразить на бумаге своего благоверного, но ни у одного мастера (даже у тебя!) никогда не получится передать и толику невероятной прелести этого лица. Сам благоверный, устроившись в уголке и полностью смирившись с тем фактом, что твои ноги по-хозяйски лежат на нем, медленно их поглаживает и в полудреме продумывает содержание новой статьи.