Саша уже закрыл люк, накрыл его тряпкой, а сверху придвинул тяжёлый стол. Но из-под пола слышался голос его старшего брата:
— Но как же, Сашок, ведь они тебя схватят…
— Ничего. Не за меня не волнуйся. Они мне ничего не сделают — им ведь ты нужен, а не я. Ну, подержат в качестве заложника, а потом выпустят. И не волнуйся — я тебя не выдам. В общем, до встречи…
И Саша бросился открывать входную дверь, которая едва держалась от сыплющихся на неё ударов.
И из своего укрытия Михаил слышал, как полицаи ворвались в комнату; слышал как Изварин орал своим бабьим голосом на Сашу:
— Ну, где твой старший брат? Отвечай!
— Ничего не знаю, — спокойно отвечал Саша.
Звуки ударов, вновь визг Изварина:
— Не знаешь?! А ведь его ещё вчера в посёлке видели!
Сильные удары… Снова вопрос:
— Не вспомнил?
Молчание. Тяжёлое Сашино дыхание. Взвизг Изварина:
— Ну ничего, у нас в участке всё вспомнишь. Мы из тебя все жилы вытянем! Увести его!
Михаил сидел в темноте и, не сознавая того, грыз ногти. Его бил озноб, и не только от холода, но и от осознания того, что, если он и выживет, то очень тяжело будет ему жить с этим воспоминанием.
В полиции Саше отрубили обе руки и выкололи глаза, но он ничего не сказал про своего старшего брата.
Это были очень тёмные дни. Даже тогда, когда должно было светить солнце — в морозном воздухе разливался сероватый сумрак. Ну а сами ночи были такими нескончаемо длинными…
Вот в дверь дома Пегливановых раздался робкий стук. Майя бросилась открывать; но её окрикнула мать:
— Куда же ты, донечка? Ведь это могут быть полицаи. Дай-ка я сама открою.
— Нет, мама, это Шура Дубровина. Ведь я по звуку могу определить — это она, это Шурочка так стучит.
Майя распахнула дверь, и увидела, что на пороге действительно стоит Шура Дубровина, которая в эти страшные дни часто заходила к ним, и проводила у Пегливановых многие часы, а то и ночевать оставалась.
Подруги крепко обнялись, и Майя, едва сдерживая слёзы, говорила:
— Ты бы поосторожней, Шура, ходила. Сейчас на улицу лучше и не выглядывать. Ведь ты знаешь, что в городе творится: сплошные аресты…
И вот они прошли в комнату к Майе. Так как чая не было, то просто нагрели воду, и медленно пили её, закусывая чёрствым хлебом. Это и был их ужин, но они не обращали внимания на пустоту своих желудков, довольствуясь обществом друг друга.
А за окнами, в чернеющем сумраке, был ужас; где-то там таилась тюрьма; где-то там расхаживали посланцы смерти — полицаи; и не известно было, за кем они придут в следующий раз. Зато девушки знали, что полицаи усиленно ворошили все попавшие к ним записи от довоенного времени; вновь и вновь вели «внушительные» беседы с местными жителями, да и сами припоминали былое; выявляя таким образом наиболее активных юных активистов от Ленинской партии; арестовывали их, и редко ошибались — это действительно оказывались молодогвардейцы.
И за Майей, секретарем школьной комсомольской организации, могли придти в любую минуту; и даже удивительным было, что до сих пор не арестовали её…
Итак, девушки сидели в этой маленькой комнатке, и разговаривали о том, о чём, больше всего хотели. Учившаяся в Харьковском университете Шура превосходно знала культуру разных народов, не менее её была просвещена и Майя…
И Шура шептала, глядя в красивые, чёрные очи Майи:
— Я так хочу любить! До сих пор ещё не встретила своего единственного, и… любовь моя, она хочет раскинуться на всех-всех людей. Мне всех очень жалко, Майенька. Вот скажи, отчего люди так страдают?
Майя вздохнула, и тоже шепнула:
— Потому что есть низменные люди; которые отвержены от культуры, от красоты; ты знаешь, о ком я говорю.
— Да-да, об полицаях. И знаешь, Майя, ведь я знаю, какие это страшные люди. Тот же Соликовский…
— Лучше и не вспоминать его.
— Но всё же, Майенька. Ведь все они, и Соликовский и Захаров были когда-то детьми невинными.
— Зачем думать о том, что было и не вернётся? — вздохнула Майя, а в глазах её блистали слёзы.
— Я их не смогу простить, — прошептала Саша, скорбно, — Но Бог…
— Бог… — шёпотом повторила Майя.
— Да, Бог или какая-то высшая сила. А ведь, если жизнь такая прекрасная, так не спроста всё это — значит есть и смысл во всём этом, и что-то неведомое…
— Да, да, конечно, — в согласии кивала Майя.
— Так вот. Если есть эта высшая сила, Бог, так он должен простить всех-всех. И пусть все-все, и даже этот Соликовский прощён будет. Пусть он вновь младенцем невинным станет. Сколько ему таким вот младенцем, с душою незапятнанной пожить удалось?.. Недолго, наверное. Но пусть он вновь им станет — свечой ясной, да бессмертной… Майя, Майечка, что я такою говорю? Господи! — Шура разрыдалась. — Но ведь я только хочу, чтобы больше не было этого мрака, этого страдания; чтобы везде и для всех-всех только счастье и любовь были; и это навсегда!