— Так и применяли, — поморщился, вспомнив неприятные сцены, Кулешов.
— Ну, да, да, да, конечно! — разражено орал Соликовский. — Вы там с ними, наверное, вежливые разговорчики ведёте. Такого типа: «Извините, а не могли бы вы сказать…»
— О нет, нет, что вы, — смущённо и мягко улыбнулся Кулешов. — Вот во время сегодняшнего допроса Плохих и Мельников отрубили этому Жукову ступню ноги; и отрезали ухо; во время завтрашнего допроса предполагается отрезать ему второе ухо, и выломать часть зубов…
— Вы смотрите у меня! — Соликовский покачнулся, и погрозил Кулешову своим толстым, поросшим чёрным волосом пальцем.
Потом Соликовский сгрёб бумаги, швырнул их к Кулешову; и выкрикнул, брызжа слюной:
— А это что такое?! А?!..
Кулешов, морщась, поднял с окровавленного пола бумаги, и проговорил:
— Да всё списочки, этих не хороших людей, которые должны быть арестованы. Вообще, глядя на них, вывод можно сделать, что очень уж много в нашей тюрьме заключённых. И, кажется, некоторых из них придётся выпустить…
— То есть это как — выпустить?! — прохрипел Соликовский.
— Ну, не из этих, конечно, молодых подпольщиков — этих то мы всех, конечно, до конца доведём. А я имею в виду ранее арестованных. Вот возьмём, например, это…
И Кулешов, продолжая морщиться, развернул один из листов.
— Да, да. Вот как раз это. Полюбуйтесь только: вместе с одним из главных бандитов Земнуховым Иваном, сидит какой-то Рафаил Васильевич, арестованный за то, что бездельничал на работе. Т. е., значась работником на шахте, не помогал немецким властям. Мы его месяц назад арестовали: били его били — так ничего и не добились. Вот и сидит Рафаил Васильевич вместе с Земнуховым.
Соликовский поднялся из-за стола; тёмной глыбой начал надвигаться на Кулешова. Всякого другого такое приближение повергло бы в ужас, но Кулешов знал, что ему ничего не грозит, и поэтому оставался спокойным. И, действительно — подойти к нему почти вплотную, Соликовский скрежетнул зубами, развернулся, и зашагал обратно.
Сказал:
— Ладно. Завтра этого Рафаила и таких, как он, — выпустить; но предварительно — провести с этими бездельниками внушительную беседу.
И уже в коридор заорал:
— Давай сюда Третьякевича…
В эти страшные дни Ваня Земнухов и Рафаил Васильевич крепко подружились. Несмотря на то, что внешне Ваня Земнухов всё меньше походил на себя прежнего, и двигался он с трудом — всё же в душей своей он остался прежним, и никакие истязания не могли затуманить его ясного душевного света. Ну а Рафаил Васильевич полюбил Ваню, как родного сына. Но с каждым часом силы покидали Рафаила: на его долю полицаи не выдавали ни еды, ни питья, а тот ничтожный паёк, который давали Ване, нельзя было бы прокормить и младенца. Тем не менее, Земнухов делился с ним и этим пайком…
Но вот впервые за многие дни на допрос вызвали ни Ваню, а Рафаила Васильевича. Полицаи подхватили его обессилевшие тело, и поволокли по коридору, а примерно через час — бросили обратно в камеру. Лицо этого пожилого человека было совершенно разбито, а глаза заплыли. Он слабо простонал:
— Пить…
Был уже вечерний час, и в камере совсем стемнело…
Ваня, чтобы не вскрикнуть, крепко сжал зубы, и, как мог проворно подполз к Рафаилу Васильевичу.
«Сейчас главное — не потерять сознание», — думал Ваня — такой резкой, пронизывающей болью отдавали его вывороченные конечности…
Но всё же он подполз к Рафаилу Васильевичу, и, вцепившись зубами в пробку, открутил её от фляжки, куда родные перелили молоко.
Он приложил фляжку к губам Рафаила Васильевича, и сказал:
— Вот: пейте. Это молоко, очень хорошее…
Рафаил глотнул, закашлялся. Но Ваня говорил ласково:
— Пейте осторожнее. Вам это очень нужно. Представляете: как раз, когда вас на допрос водили, принесли от моих родных передачу — эту вот замечательную фляжку.
Рафаил Васильевич отпил ещё немного; тяжело задышал, и произнёс:
— Ну всё… довольно с меня. А остальное ты себе оставь.
— Нет, нет. Вам это важнее, чем мне, — горячо возразил Ваня. — Ведь ваши родные сейчас ушли из города. И кто же о вас позаботится? Ну а меня здесь накормят и напоят. Так что вы за меня не волнуйтесь, а лучше пейте — это очень хорошее молоко…
И Ваня ещё попоил Рафаила Васильевича. После этого они, наконец-то, забылись сном…
А на следующий день Рафаил Васильевич был выпущен из тюрьмы. Если бы не молоко, которым напоил его Ваня Земнухов, сердце Рафаила Васильевича не выдержало бы всех этих испытаний; и он не дошёл бы по леденистым, продуваемым зимним ветром улицам, до родного дома. Но память о Ване согревало сердце старого шахтёра — слёзы вновь и вновь застилали его глаза, но то были светлые слёзы…