Ей было невдомек, что Саша был ранен в левое предплечье, и недолго пролежав в госпитале, вернулся в свою часть. Командир распорядился оставить старшину Коваленко при штабе полка на прежней должности писаря.
- Успеешь еще в атаки с минометом побегать. Повремени, пока рука, как следует, не заживет, - строго, но добродушно сказал командир Саше.
Предыдущего командира полка уже к этому времени перевели в штаб 51 Армии, а назначенный на его место подполковник Невзоров Сашу не помнил, зато политрук полка «Кузмич» остался прежним, он и предложил взять явившегося из госпиталя Сашу Коваленко снова писарем полка, отрекомендовав его как грамотного и расторопного человека.
«Кузмич» не было отчеством комиссара, даже его фамилию мало, кто помнил, тем более, что часто после боев живыми и здоровыми из тысяч оставались десятки, а выбывших быстро сменяли свежие силы. Политрук годами был молод, невысок ростом, но коренастость и даже некоторая полнота придавали ему солидность, а с ней как-то не вязалась привычка этого кругленького человека называть всех подчиненных и простых рядовых солдат с ласковым юмором «Кузьмичами», хоть ругает он их, хоть хвалит. Он, единственный, не знал о том, что молва давно закрепила за ним самим эту кличку.
Присутствуя при разговоре Саши с командиром полка, он не преминул вставить свое веское слово, обратившись к Саше своим неизменным «Кузмич».
- Ты, Кузмич, слишком-то не носись со своей раненной рукой, будто медведь на ярмарке с писаной торбой. Меньше будешь обращать внимание - быстрей заживет. Иди, устраивайся в блиндаже. Скоро полевая кухня подоспеет, подкрепись и сразу приступай. Работы невпроворот. Правая-то рука в порядке?
- В порядке,- односложно ответил Саша и, поднеся правую руку к пилотке, спросил:
- Разрешите идти?
- Идите.
Часть 16
С утра и до поздней ночи, почти не вставая из-за стола, Саша до рези в глазах возился с документацией. Но больше всего трудностей Саше доставляли похоронки. Осознание того, что каждая строчка в этих небольших, отпечатанных, будто квитанция, бланках, напоминающих банальную справку о простуде, разорвет из-за вписанных Сашей слов чье-то любящее материнское сердце, оставит сиротами детей, или, что, может быть, куда хуже, оставит детей неродившимися, а их Богом предназначенную мать - старой девой, Сашу приводило в отчаяние.
Он часто думал о Зареме, о том риске, которому она себя подвергла в ту минуту, когда решила идти на войну. Зачем?! Какое легкомыслие! Разве без ее слабых женских сил не обошлась бы наша Родина? Насколько легче было бы у Саши на душе, знай он, что Зарема в безопасности, укрыта от войны за стенами родительского дома. Тут вспомнились Саше строки в письмах Заремы, где она объясняла ему, что только добровольный уход на войну Отечественную остановил войну, которую вели против нее ее родители и семья просватанного за нее сына участкового, что шинель солдата сделала ее свободной от родительского гнета, от диктуемых ими правил поведения, уберегла ее от насильного замужества. Что ж, от настойчивости родителей Зарема избавилась, положив свою жизнь на алтарь свободы Родины, но теперь от фашистского снаряда, от пули ее уберечь некому.
- Эх, мне бы хоть служить к ней поближе перебраться, - с осознанной безнадежностью размышлял Саша в одну из крохотных минут отдыха от бесконечной писанины.
Вот ведь, казалось бы, левая рука почти не участвовала в процессе письма, однако, уставала так, что Саше приходилось ее часто перебинтовывать - бинты пропитывались кровью и рана явно воспалилась.
Саша в очередной раз пытался перебинтовать предплечье, когда в комнату зашел ординарец командира полка Ефим. Тоненький и изящный, как девушка, Ефим был невообразимым франтом и весь сиял белизной подворотничков и сверкающими на солнце, начищенными зубным порошком значками. Все в полку знали о мечте Ефима получить ордена Славы всех трех степеней, но война уже катилась на Запад, близилась победа, шел конец февраля 1944-го года, а мечта совсем нетрусливого Ефима все еще была далеко за горизонтом. Ну, не везло парню, не подворачивалось случая совершить подвиг, о котором он всю жизнь мечтал, не догадываясь, что начальство берегло его от опасных ситуаций, ценя исполнительность, аккуратность и неподдельную, почти слепую преданность и умение восхищаться иногда видными только ему талантами командиров. Тоненького ординарца любили все: и командиры, и солдаты. Ефима передавали от одного командира полка к другому вместе с документацией и знаменем полка как некий живой талисман, без которого эти символы будут в неполном комплекте и могут, не дай Бог, и полк расформировать.