- И побежал, ты веришь? - казалось, Ефим сам удивлялся такой отчаянной смелости политрука.
- Верю. Я не раз видел это, когда в минометном взводе служил. Меня всегда удивляло, что при этом, если его и ранило, то легко. Коммунист-то коммунист, да поговаривают, что заговорила его прабабка на могильном кресте, сказал Саша, морщась от боли и стараясь подыскать для руки, которую закончил бинтовать Ефим, удобное положение.
- Об этом давно болтают. Ух, аж мурашки по коже, - передернул плечами Ефим. Его сверкающие значки при этом изобразили пляску солнечных зайчиков на стене хаты. - Ты предыдущего командира полка еще помнишь?
- Помню, конечно.
- Так вот мы с ним как-то решили Кузмича подпоить, как следует, и выведать правду. Ничего не вышло! Не пьянеет и все. Красный стал аж до синевы, глазки заплыли, а сам сидит трезвый, как стеклышко. У нас языки заплетаются, я два раза бегал, чтобы пальцы в рот, а Кузмич, как будто из стали какой - краснеет, а мягче не становится. Мы и так, и эдак, а он вдруг на руки голову уронил и так проспал до утра, не разбудить было. Кремень, а не мужик.
Неожиданно в комнатенку вошел сам предмет обсуждения - коренастый политрук «Кузмич».
- Тебя, Ефим, только за смертью посылать. Ты должен документы вовремя доставить, а не лясы точить. Тебе, что. Коваленко, делать уже нечего? Кому косточки перемывали, признавайтесь?!
- И признаваться нечего - про Вас говорили, товарищ политрук, - смело ответил Ефим.
Он славился прямотой и простотой в обращении с начальством, за это его любили солдаты и уважали командиры. В любой ситуации он предпочитал сказать правду, чем солгать, а потом выкручиваться. Если не мог сказать правду, то клещами слова из него не вытянешь, хоть убей. - Вот у Шурика рука после ранения не заживает, он измучился, а в медсанчасть идти опасается. Вдруг перед строем его стыдить начнете, «кисейной барышней» погонять будете. Не всем же, как Вам везет, и пули мимо свистят.
- Отставить! Распустились! Распоясались тут! Все-то вам с рук сходит! Смотрите, до поры до времени такое благоденствие. Не дразните гусей, как говорил нам с братом отец. Чем дерзить, сказали бы по-хорошему: так, мол, и так, надо старшине Коваленко в медсанбат прогуляться. Да с дорогой душой! Отправляйся, Кузмич, сей же час. Там такие кошечки, такие красавицы! Они и рану обработают, и в носик поцелуют, - прицокнул языком политрук.
- Не очень-то солдат расцеловывают, возразил Ефим. - Это офицеров они жалуют и вниманием, и лаской, а простому солдату этого нелегко добиться.
- Ну, не тебе, Кузмич, жаловаться. Если ты захочешь - любая краля твоя, - сказал политрук Ефиму и добродушно похлопал его по плечу, на что Ефим с некоторой досадой зыркнул на замполита белками глаз.
А у Саши сжалось сердце! Ведь его Зарема тоже сейчас среди солдат и офицеров. Ведь, должно быть, и о ней вот так же толкуют меж собой изголодавшиеся по женским ласкам солдаты А она, пресытившись их сальными шуточками, тоже мечтает отхватить себе офицера рангом повыше , как та радистка, что прибыла с их новым командиром полка и живет теперь с ним открыто в качестве жены, хотя, говорят, на гражданке осталась у него законная жена и ребенок. Командир полка был молод, красив, но при всей серьезности его ответственного поста, было видно, что он действительно искренне и отчаянно любит эту высокую голубоглазую девушку с нежно-розовой кожей щек и темно-русыми локонами, своевольно выбивающимися из-под пилотки.
На Сашу разговор Ефима и Кузмича о стремлении ушедших на фронт девушек «захомутать» офицеров произвел такое тягостное впечатление, что он стал всерьез думать, что и у Заремы могла быть именно такая потаенная мысль при ее решении идти добровольцем на войну. Необузданная, необъяснимая ревность до такой степени разбередила ему душу, что он, промучившись еще одну ночь с больной рукой, не пошел в медсанчасть, Не сомкнув глаз до утра из-за боли в душе, ничуть не меньшей, чем в раненной руке, Саша написал Зареме письмо, в котором даже не заикнулся о ранении в руку и незаживающей ране на ней, зато излил на бедную девушку лавину желчных, злых и несправедливых упреков из-за своей надуманной ревности.
Что он в нем написал, измученный возникшими подозрениями, можно понять из ответного письма Заремы, датированного 11 марта 1944-го года, которое сохранилось с тех далеких времен, и в котором нетрудно угадать боль оскорбленной девичьей гордости.