— Спасибо, не знаю… Мне много куда ехать предлагали. Ребята из детдома приходили, к себе звали. И доктор, который меня в госпиталь привез, начальник санпоезда…
— Это какой? Седой, с орденом?
— Да. Он недавно со своим поездом приезжал, раненых привозил. Он говорит, в детских домах сейчас и так детей много. Надо, чтобы государству сами граждане помогали растить ребят — ну, вот таких, как я.
— А я что говорю? И я то же говорю. Поезжай ко мне в Сибирь.
— Так доктор меня к себе домой посылает. Это здесь недалеко, у него там дочка, уже большая, и сын Вовка.
— Недалеко, говоришь? — с сомнением спросил сержант. — Это плохо, фронт рядом. А если фашисты еще чуток продвинутся, тогда что?
— Тогда, доктор говорит, мы с Вовкой поедем на Сахалин к дяде.
— А чего ж дочь его за тобой не приехала, раз это недалеко? Или сам бы тебя отвез.
— Дочь занята очень. А он как же отвезет, если через три часа санпоезд уходит? А что я, маленький, что ли? Сам доеду. Я даже не хотел, чтоб меня Тоня провожала.
— Какая это Тоня?
— Тоня Карелина. Сестра из нашего отделения.
— А, знаю, знаю! Беленькая такая, большеглазая, росточка маленького.
— Ага, — оживился мальчик. — Она мне операцию помогала делать. Доктор ей за это все свои инструменты для операции подарил. Она мне показывала. В красивом таком чемодане. Говорят, этот чемодан из кожи настоящего крокодила. А что, может быть! Поймали крокодила…
Крокодил мало интересовал сержанта, и он перебил:
— Видишь, какая боевая дивчина! А посмотришь — ничего особенного: малышка и малышка.
— Как ничего особенного? Да если хотите знать, доктор Александр Владимирович говорит, что у нее… ну этот, как его… талант медицинский.
По горячему тону Шурика сержант догадался, что мальчик очень привязан к этой маленькой белокурой сестре.
— Так я ж и говорю, боевая! — в устах Харичева это прозвучало высшей похвалой, и Шурик успокоился.
— Конечно, — подтвердил он. — Тоня меня здесь, в госпитале, выходила. День и ночь от меня не отходила. Она когда… Тс-с, вон идет…
Из дверей вокзала выходила Тоня.
Вместо темно-синей юбки и гимнастерки на ней было легкое крепдешиновое платье и короткий жакетик; пышные густые волосы, обычно забранные под тугую косынку, свободно рассыпались по плечам.
— Ой, какая ты сегодня красивая! — воскликнул Шурик.
Тоня покраснела.
— Здравия желаю, товарищ военфельдшер, — козырнул сержант.
— Здравствуйте, Харичев. Куда вы теперь?
— В Ростов.
— Значит, вам вместе с Шуриком. Идемте, я помогу вам взять билет в тот же вагон, куда взяла Шурику.
— А у вас что, знакомства на вокзале?
— Конечно, я ведь здешняя.
Тоня взяла документы сержанта и отправилась к военному коменданту вокзала. Через пять минут она возвратилась с билетом. Договорившись с Харичевым о встрече вечером, Тоня и Шурик ушли.
Они побывали на Кубани, пообедали у Тони дома и на вокзал пришли перед самым отходом поезда. Харичев ждал их около вагона.
Звонок, у Шурика похолодело внутри. Тоня, не стесняясь окружающих, непрерывно вытирала глаза, и он чувствовал, что сам сейчас расплачется.
Положение спас паровозный гудок. Топя наскоро поцеловала Шурика и толкнула его к подножке вагона.
— Пиши, братик! — крикнула она.
Шурик долго смотрел на удаляющуюся маленькую фигурку. Предательские слезы все-таки вырвались наружу.
Но, войдя в вагон, он сразу повеселел. Купе было заполнено людьми, одетыми в знакомую и любимую с детства синюю форму.
— А, так вот для кого сержант место берег! Ну, проходи, проходи, орел, — приветливо встретили Шурика моряки. — Откуда и куда путь держим?
Шурик ответил.
— Наш, питерский! — воскликнули моряки. — Рассказывай, орел, о Ленинграде!
Спутники Шурика — балтийцы. Перед самой войной их перевели на Черное море. Они дрались в морской пехоте под Одессой, а сейчас ехали на новое формирование в Ростов.
Гордый общим вниманием, Шурик рассказывал балтийцам о налетах фашистов на город, о начавшемся голоде.
Молча слушали моряки. Все это они уже знали от приезжавших товарищей, читали в газетах. Но то, что об этом говорил мальчик, раненный бомбой в каких-нибудь ста метрах от Медного всадника, придавало всему иную окраску.
Шурик видел перед собой суровые лица моряков и впервые не плакал, рассказывая о смерти матери.
Долго стояло молчание в купе.
— А отец где? — спросил старший из моряков, седой капитан первого ранга.