— А забастовка проиграна?
— Проиграна, Костя, проиграна… Потому что недружно действовали. Меньшевики — против забастовки. И ведь правда же, война идет, армию нужно снабжать снарядами, а тут забастовка.
— Ты что же, тоже за меньшевиков? — спросил Константин, и в его шутливом голосе слышался испытующий вопрос.
— Нет, нет! — она замахала руками. — Я все это, конечно, плохо понимаю. Но Игнаша с самого начала войны говорил, что требование увеличения расценок — правильное требование. А из-за этих требований и началась забастовка. Ведь акционеры сейчас миллионы загребают, а расценки у нас с начала войны ни на копеечку не поднялись.
Она не кончила говорить, как входная дверь громко стукнула и басистый мужской голос о чем-то спросил.
— Игнаша! — Вера, подхватив подол платья и, шурша юбками, убежала.
Константин пошел за ней, подумав: «Наверно, Антоша Иванин и направляет эту забастовку. Непременно нужно успеть сегодня же свидеться с ним».
Он вошел в столовую, ярко освещенную сильной электрической лампой без абажура. Странно было, что в этой оклеенной красивыми обоями комнате, кроме стола, покрытого золотисто-желтой скатертью, и ряда новых, чинных стульев, ничего не стояло.
Большого роста человек, смуглый, сильно облысевший, добродушно улыбаясь и протянув вперед крупную руку, шел навстречу Константину, пристально вглядываясь в него своими маленькими, такими же, как у девочки, глазами. На нем была серая простая рубашка с отложным воротничком и таким же серым, в крапинку, галстуком, из кармана торчали ножки циркуля и записная книжечка. Широкий пояс охватывал его живот, величина которого скрадывалась общей крупностью фигуры. Он пожал руку Константину, — рука у него была теплая, мягкая и сильная, но чувствовалось, что пожать он мог бы и посильнее.
— Очень, очень рад, — говорил он, все еще вглядываясь из-под густых, слегка лохматящихся бровей в Константина.
Около отца, держа его за большой палец, прыгала Вероника, а Вера, указывая на стол, где лежали пакеты и стояла большая бутылка, окутанная серебряной фольгой, оживленно говорила, положив свою белую руку на широкое плечо мужа:
— Ты видишь, какой он у меня умный? Где-то шампанского достал. И ведь не знал, что ты приехал, а вот как кстати.
— Сердце весть подало, — посмеиваясь, сказал Игнат Васильевич. Говорил он слегка в нос, но густой его голос был приятен своим добродушием.
— Ну как? — спрашивала Вера. — Забастовщиков на завод принимают?
— Э-э-э!.. — Игнат Васильевич с досадой даже махнул рукой. — Давай лучше есть, а то я голоден… Прошу к столу! Тащи, Вороненок, посуду.
Девочка принесла тарелки, а он, разворачивая и раскладывая по тарелкам колбасу, ветчину, сыр, семгу, говорил, обращаясь к Константину:
— Государство переживает серьезнейший момент своего существования, может быть решается вопрос, быть или не быть России, а господа акционеры ничего и знать не хотят, копейкой не хотят поступиться. Завод встает, производство снарядов в разгаре войны останавливается, они же, изволите ли видеть, собираются зачинщиков забастовки в солдаты отдавать.
«Все с разных сторон, а об одном и том же», — подумал Константин, вспомнив разговор с генералом Розановым.
— Как в солдаты? И тебя, Игнаша? — переспросила Вера, бледнея: она внесла в комнату суп и слышала последние слова мужа.
— Какой я зачинщик! — ответил Карабанов. — Но с завода, между прочим, погнать могут. Они думают, что весь свет на ихнем заводе сошелся. Ничего, и без них обойдемся.
Он покрутил крепкими пальцами круглую пробку бутылки — пробка гулко вылетела с дымом и с пеной.
— Демисек, — сказал он, по-русски выговаривая французское слово. — Ты уж прости, Верушка, искал сухого — не нашел.
— Да удивляюсь, как и это ты нашел, ведь все запрещено, — сказала Вера и такими преданно-восторженными глазами поглядела на мужа, что Константину стало весело и завидно.
— Чего там — запрещено! Были бы деньги. По ресторанам и шантанам — море разливанное… Ну, дорогой товарищ Константин, — сказал он, чокаясь. — Ваше, дорогой шурин, драгоценное здоровье! Потому что с первого дня нашего знакомства, — он прикрыл своей большой темной рукой длинные пальцы жены, — о вас столько наслышался, что в пору бы ревновать, если бы я считал это подлое и оскорбительное чувство совместимым с истинной любовью. И хотя по старой поговорке: «Зять да шурин — черт их судит», — думаю, судиться нам не о чем. Сам я не революционер, но я, видите ли, из рабочих продрался чуть ли не в инженеры, все вот этой башкой, — он звонко хлопнул себя по темени. — Есть у меня такая идея: люди, как я, и такие, как вы, в общем к одному идем! Итак, второй тост — за нашу дружбу! А теперь ешьте да рассказывайте, как это вы в солдатскую шкуру попали и надолго ли к нам.