Наряды в караул не выпадали слишком часто, и, как правило, во время несения караульной службы не происходило ничего особенного. Однако один случай запомнился. Было воскресенье. За какую-то небольшую провинность по отношению к задиристому взводному меня назначили в наряд чистить уборные. Прежде чем морально подготовить себя к этому занятию, я решил подышать свежим воздухом. Мы располагались в здании возле ворот, на втором этаже. Я отворил окно.
— Как дела, Стась? — крикнул я своему коллеге, стоявшему на посту у ворот.
— Часовой не разговаривает со штрафниками, — ответил всегда язвительный варшавянин.
Он принадлежал к тому типу людей, манера разговаривать которых порой заставляет людей теряться. На всякое замечание в его адрес он неизменно отвечал: «Слабых не боюсь, а на сильных плюю». Если же ему попадался равноценный полемист, который не позволял третировать себя, а порой даже брал верх над ним, он нахально его обрывал: «Наестся чего попало, а потом чепуху порет».
В конце ноября переехали в новое расположение. Осенние холода усиливаются с каждым днем, а перед нами перспектива зимовки в бараках. Они находились на окраинной улице, от которой вела дорога в Хелм. Посреди бараков находился обширный, так называемый аппельплац. Здесь как будто жили охранники Майданека.
По правую сторону от бараков, несколько в глубине, раскинулось обширное «хозяйство» лагеря смерти. На незначительном возвышении маячил призрак крематория. Каждый, не знавший предназначения этого мрачного строения с высокой печной трубой, мог бы принять его за винокуренный завод или котельную.
Мы несколько раз осматривали место казни узников и другие свидетельства фашистского «нового порядка». Горы обуви, старательно рассортированной по возрасту и полу бывших владельцев, человеческие волосы, спрессованные в аккуратные тюки, различные мелочи бытового обихода казались каким-то кошмарным недоразумением. Наконец, «винокуренный завод». Здание было великолепно оснащено и механизировано. Тележки крематория, точно приспособленные к конфигурации человеческого тела, рельсы с поворотным кругом, батарея добротно сложенных печей — вот оставшиеся орудия палачей.
— Это невозможно, — раздается шепот. Не верящих собственным глазам убеждают обуглившиеся человеческие останки. Это уже доказательства, не вызывающие никаких сомнений.
Минутой молчания мы чтим память тех, кто отдал здесь свою жизнь.
О чем мы думали в течение этой минуты молчания? Какую клятву мы давали, мы, молодые поляки, державшие в руках оружие? Мстить до последнего дыхания!
В бараках мы жили ротами, по сто человек. Посредине барака возвышалась большая печь с отводами двойных труб. Но вся эта отопительная система ни к черту не годилась; мороз и ветер проникали сквозь щели в стенах. С трудом удавалось долежать до подъема. Недовольный дневальный ворчит возле дверей: наиболее замерзшие топят печь и прислоняются к трубам. При этом гудят, как пчелы в улье.
— Тише там, черт бы вас побрал! — кричит Стась, высунув голову из-под одеяла. — В аду согреетесь!
Ночную жизнь барака я многократно наблюдал во время дежурств. Это могло бы стать отличным способом изучения характеров моих товарищей. Разговоры во сне, хождение лунатиков по бараку, сон сидя, внезапные судороги, выкрики команд — вот что было характерно для ночной жизни роты.
Во время одной из таких ночей Стась совершил нетоварищеский поступок, отрезав кусок моего одеяла для своих портянок. Я разоблачил его несколько дней спустя. Когда я спросил его, почему у меня из-под одеяла вылезают ноги, он язвительно ответил, что я, наверно, вырос. Однако было заметно, что он отворачивается от меня, когда надевает сапоги.
— Эй, эй, дружок, покажи! Откуда у тебя эти синие портянки?
— В городе достал, — попытался он выкрутиться.
Я выхватил у него портянки, примерил их к своему одеялу — они точно подошли. Стась был приперт к стенке. После этого мы стали спать вместе, на одной кровати под двумя одеялами.
Со Стасем мы были ровесники. Он рассказал мне о себе. Принимал участие в Варшавском восстании. Чудом ему удалось перебраться на правый берег Вислы, в Прагу. Когда ему предложили поступить в офицерскую школу, он сразу же согласился. Теперь — скорее на фронт. Беспокоился о своем отце, который в отрядах Армии Людовой сражался во время восстания, скучал по семье. Он так ненавидит гитлеровцев, что сочувствует тому фрицу, который окажется с ним один на один.