— Нет, у нас не бывает ссор. А он вам ничего не говорил?
— Да нет, ничего. Погодите-ка, я подумаю. Да, мы виделись в последний раз на встрече однокашников в прошлом месяце, а после этого не связывались. В любом случае, я заеду после работы, посмотрим, что можно сделать.
Вечером я посетил резиденцию Хёнгу и не нашел там того спокойствия, которое продемонстрировала его супруга по телефону; в доме царила мрачная похоронная атмосфера. Собравшаяся родня жены кипела от негодования, дети с испуганными лицами не отходили от матери ни на шаг, а миловидное лицо его жены, видимо, от недостатка сна в последние дни, осунулось и пожелтело.
«Прости меня. Кроме извинений мне больше нечего сказать. Я хочу жить в своем мире, поэтому покидаю наш дом. Оставляю все имущество тебе и детям. Прошу, не пытайся меня искать! Я не собираюсь покончить жизнь самоубийством. Я хочу жить по-своему, так, как жил раньше, поэтому ухожу. Уверен, что ты сумеешь достойно воспитать наших детей. Прощай!»
Даже записка опоздавшему приятелю, оставленная на стойке в чайной, вряд ли была бы лаконичнее этого послания. Я был поражен тем, что Хёнгу не оставил ни единого убедительного объяснения своего поступка, способного утешить родню. Он напоминал скрывшегося должника, убежавшего от ответственности, что совсем не походило на главу семьи, которому отведена очень важная роль — отвечать за душевное и материальное благополучие своих домочадцев. Что же, черт возьми, заставило его покинуть дом, закрыв глаза на растерянность и слезы жены и детей, для которых он был единственной надеждой и опорой?! Хёнгу пишет: «…хочу жить в своем мире». Выходит, он какая-то особенная личность со «своим собственным миром»! А жена и дети, значит, не принадлежат к его миру?! Являются чем-то посторонним?!
Кто бы мог представить, что Хёнгу способен на такое… Я тоже был ошарашен и чувствовал, как меня все больше охватывает негодование, однако я подавил в себе этот порыв и через силу, как мог, постарался утешить убитую горем женщину:
— Видно, накопилась усталость. Иногда находит желание сбросить с себя весь груз и вырваться на свободу, убежав от сложившегося уклада… У меня тоже иногда возникают такие мысли. Пройдет несколько дней, и, вот увидите, он обязательно вернется! Уж чего-чего, а обостренного чувства ответственности у него не отнять!
— Но подумайте, как он только мог так поступить?! Если разлюбил меня, то так бы и сказал, развелись бы — и с концами! Что-то мне подсказывает, что тут явно замешана женщина…
Что еще я мог добавить к ее словам? Если честно, я и сам в глубине души считал, что, скорее всего, тут без другой женщины не обошлось. Так уж случается, что именно таким правильным людям типа Хёнгу, к которым в обычной жизни и придраться не к чему, вдруг попадает шлея под хвост, они влюбляются, и тогда их уже ничем не остановишь.
Как бы то ни было, а Хёнгу и через несколько месяцев не вернулся, и от него не было никаких вестей о том, где он и что с ним. Но вот вчера мне доставили письмо. Распечатав конверт, я узнал почерк Хёнгу. Краткое содержание этого послания сводилось к следующему.
Хёнгу переехал в рыбацкую деревушку недалеко от своих родных мест и живет с девушкой, которая когда-то работала в их доме кухаркой. Сейчас новая супружница уже на третьем месяце беременности. Он хочет развестись с бывшей женой и поэтому просит меня помочь с документами по разводу и всеми формальностями, с этим связанными. Еще он просит меня купить для него в оптовом магазине хозяйственное мыло, полотенца и другую галантерею и отправить ему, так как он намеревается открыть маленькую лавчонку. Случайная встреча заставила бросить его сеульскую семью. В их жилой квартал забрела торговка рыбы вразнос, говорившая на наречии его родных мест, и ему пришлось наблюдать картину, как охранник выгоняет ее. Перед его глазами яркими образами возник весь маршрут, проделанный этой тетушкой с корзиной рыбы до их квартала: вот к причалу подходит рыболовецкая лодка, женщины с корзинами на голове, затем картина того, как они едут неторопливым ночным поездом третьего класса в Сеул, станция Енсан на рассвете, скудный завтрак из лапши быстрого приготовления… И в тот момент, когда Хёнгу увидел эту женщину, он решил бросить все, что приобрел в Сеуле. Даже его собственные дети, говорящие на сеульском диалекте и насмехающиеся над провинциальным говором отца, не казались его продолжением. Ему захотелось заново нарожать детей, которые бы говорили с отцом на его родном языке. Он надеялся, что я, выросший вместе с ним, смогу понять, что он имеет в виду…
Примерно такого содержания было это письмо, которое поставило меня в весьма затруднительное положение. Головой я понимал, что в такой ситуации мне следует попытаться убедить его, написав: «Раз твоя девушка всего лишь на третьем месяце беременности, поторопись с абортом и скорее возвращайся к своей сеульской семье». Однако рука не поднималась вывести эти строчки. А все потому, что я и сам иногда пристально вглядываюсь в своих детей, говорящих на сеульском диалекте, сомневаясь, а мои ли это дети.