Для меня не только Мин Сукхи, но и все остальные девушки-студентки не представляли абсолютно никакого интереса. Изъясняющиеся на сеульском диалекте, с равнодушным выражением лица, кажущиеся такими умными, прилежными и немногословными, все они только лишь отпугивали меня. Я уяснил для себя, что проявлять интерес к таким особам и пытаться заговорить с ними имеют право те, кто точно так же говорит по-сеульски, воображают себя взрослыми и заедают принесенный из дома перекус супом, который можно купить за двадцать вон в университетской столовой.
Однако, увидев ее не в университете, а на улице во время каникул среди незнакомых лиц, я был чрезвычайно рад. И словно последний дурак, стоял с глупой улыбкой на лице, разинув рот, пока такси, в котором она сидела, не затерялось в потоке других машин.
А когда она исчезла из виду, я вдруг пронзительно ощутил, что в этом огромном суматошном городе так мало тех, кто знает меня в лицо и по имени. Сколько наберется людей, кто, встретившись со мной на улице, поинтересуется, куда я иду. Несколько приятелей с кафедры, с кем я успел сблизиться в последнее время, да те однокашники из школы старшей ступени, вместе с которыми я приехал в столицу из наших родных мест и которые сейчас затерялись в этом громадном городе. Таким образом, шансы на то, чтобы встретить их на улице, сводились практически к нулю. Это я сам себя должен был постоянно спрашивать: «Куда идешь?» и каждое утро, просыпаясь, приветствовал сам себя: «Доброе утро!»
Миновав университетские ворота, я увидел, что хвойные деревья сада стоят, увенчанные тяжелыми шапками снега. Стоило подумать, что они напоминают рождественскую елку, как меня осенило, что завтра как раз канун Рождества. Подойдя к своей любимой скамейке, я стряхнул с нее снег и, присев, бессмысленным взглядом уставился на белые следы вырезанных вчера утром ножом букв своего имени на обложке книг, возвращенных из букинистической лавки. За ходьбой я не заметил, что подмораживает, и, почувствовав вдруг, как холод, проникнув сквозь толстую подошву армейских ботинок, охватывает все тело, был вынужден подняться и пойти к месту моего обитания.
Жилищем мне служила переделанная из лекционного зала комната, используемая в качестве кабинета для проведения заседаний студенческого совета и редколлегии университетской газеты. Благодаря молчаливому потворству сторожа и участников студсовета я имел возможность здесь ночевать. Свои вещи я мог хранить на нижней полке шкафчика, также мне разрешили пользоваться электрической плиткой с условием, что я не буду распространять сильных запахов, поэтому у меня была возможность готовить себе еду. Ночью, убрав чернильные приборы со столов, я сдвигал их и, постелив одеяло, спал на импровизированной кровати. Днем здесь толкалась куча народу, и я в комнате не появлялся. Изредка участники студсовета заявлялись поздно ночью изрядно подвыпившие и, отняв у меня одеяло, занимали мое спальное место. Иногда в этой комнате вообще устраивали пьяную пирушку, а случалось, что кто-нибудь тайком от сторожа приводил с собой то ли подругу, то ли проститутку (разобрать было трудно), с которой они и кувыркались всю ночь под моим одеялом. В такие ночи я выходил в сад, где, прослонявшись некоторое время и улучив удобный момент, украдкой пробирался в комнату и прямо в обуви пристраивался спать бочком на лавке.
С началом зимних каникул законные хозяева этого кабинета практически сюда не заглядывали, зато учащались визиты приятелей с моей кафедры. Были такие, кто заявлялся от нечего делать, когда было некуда податься, а были и те, кто приходил сюда, словно в какой-то загадочный тайник. В любом случае, я был только рад, что мог предоставить место для встреч целой ораве студентов. Видимо, многие из них очень даже завидовали мне, желторотому первокурснику, что может свободно пользоваться кабинетом студсовета. Если честно, один-два человека из числа моих знакомых действительно испытывали большие трудности с жильем, поэтому зависть их была понятна. Однако рисковать своим везением, предложив им остаться здесь со мной, я не собирался.