За последние дни снегу в бору заметно поубавилось — он таял теперь не только днем, но и ночыо, а глубокий боровой песок поглощал влагу ненасытно. Многие пригорки, особенно где сосны стояли редко, совсем обнажились; они были густо усеяны шишками и припорошены слоем сухой хвои. Осевшие и почерневшие сугробы лежали лишь в сограх — в низинах, густо заросншх чернолесьем, но и там оди постепенно тонули в снежнице. Во многих местах зимник сделался тонкой хрупкой корочкой, которая зачастую трескалась от лошадиных копыт или от полозьев загруженных саней. Местами лошадям приход дилось тащить сани уже по голому, сырому песку. Мужики все время шли рядом с санями, иногда помогая лошадям, а мы, мальчишки, то приотставали немного от обоза и шумно мечтали о промысловой удаче, а то, как гончие, наперегонки делали большие круги в стороне от зимника.
Утро выдалось безветренное — редкое в наших местах для ранней весенней поры. Бодрящий запах влажной хвои густо, будто незримым туманом, окутывал землю. Только из согр, где лежало много перепрелой листвы, наносило тленом и застойной погребной сыростью. Из низин хотелось поскорее подняться на сухие пригорки, где дышалось легко, свободно. Здесь иногда в уть внятно, но уже попахивало и травяной новью — из песка показывались зеленые шильца пахучего сибирского кандыка.
Выбрались на прибрежье Горького. Это озеро, густо заросшее но берегам камышами, с небольшими островами, лабзами и чистыми песчаными косами, вытянулось по Касмалинскому бору, где расширяясь, где сужаясь, на десятки верст. Оно одно из самых больших озер в лесостепном Алтае. Вдоль его берегов, со множеством больших и малых заводей, по всему бору разбросаны десятки небольших озерков и непролазных, затопленных весной согр. Озеро Горькое лежит между Иртышом и Обью — на Главном, извечном пути пролетной птицы, стремящейся весной в северные края, а осенью — ыа теплый юг. По своему приволью оно не уступает и самым знаменитым степным озерам Кулунды.
Поставив лошадей под соснами, все мы вышли на берег — поглазеть на озеро. В прибрежных камышах была пробита просека — летом здесь стоят лодки и ботники. Вся просека была залита водой, но дальше, по всей озерной дали, виднелся потемневший шероховатый лед.
— Еще ноболе недели продержится,— определил дедушка Харитон.— А потом как дунет — за ночь и взломает.
Он уже дымил трубкой.
— Да, уходят времена! — Ему даже вздохпулось, хотя он, как я узнал после, не любил жаловаться на старость.— Я еще мальчонкой ставил здесь дуплянки! Только те сосны давно сожжены...— Он спохватился, что не вовремя начал вспоминать прошлое.— Ладно уж, надо и за дело.
Сняв шапку, он троекратно перекрестился, истово вглядываясь в небесную высь над озером, потом оглянулся на всех нас, стоявших позади, и махнул рукой:
— А, будь неладна! Лень и лбы-то окстить!
— Дак нечем же! — лукаво усмехаясь, Зырянов повертел перед ним изувеченной рукой.— А двумя-то, по-староверскы, не годится ведь, а?
— У других-то еще не оторвало!
Не отвечая, Зырянов начал подавать команды: кому разгружать сани, кому собирать валежник, кому разводить огонь.
— Ну, дак чо? — быстро смиряясь и оглядывая всех собравшихся погреть руки, заговорил дедушка Харитон.— Поди-ка наперво новосела на место определим, а? — Он заглянул мне в глаза.— Лазить-то по деревьям умеешь? А то, гляди, зря и поставим? Кто будет яйца-то выбирать?
Меня пе испугало предстоящее испытание — искусством лазить по деревьям я владел в совершенстве. Правда, раньше мне приходилось лазить только в теплое время, когда бегал уже босиком. Но раздумывать было некогда. У комля ближней сосны, где лежала одна из моих дуплянок, я живо сбросил на землю пальтишко и стащил сапоги. Подумав, сдернул и шерстяные носки — мог ведь и порвать, делая дело...
Отец забеспокоился, что я простужусь. Не слушая его, я уже старался половчее охватить ствол сосны.
— Азартный,— одобрительно заметил дедушка Харитон.— На-ка вот, возьми шнур в зубы и лезь.
От шнура, когда-то промасленного для крепости, все еще пахло ворванью. Ну, не беда! Я быстро вскарабкался по сосне до того места, где должна была висеть дуплянка.
— Пойдет дело! — весело крикнул мне дедушка Харитон.— Так, стой на пеньках, а шнур перекинь через сук над головой. Так. Теперь Спускай. А воды-то оттуда много видать?
Я оглядел Горькое. Поблизости за камышами всюду разлилось вешневодье, но дальше, до другого берега, где едва приметно маячила деревня Черпая Курья, еще виднелась густо унавоженная зимняя дорога. По сторонам чернели острова с непролазными дебрями помятого камыша. Наверху было свежо, даже слегка обдувало. «Прилетят — с середины озера увидят дуплянки!» — подумалось мне радостно. И только подумалось — увидел вдали уток. От радости чуть не сорвался с сосны.
— Уже летят!
— Касатые,— рассудил дедушка Харитон.
— Черной стаей!
— Тогда гоголь. Пролетный.
Поймав конец шнура, спускаемый мною к земле, дядя Павел, сероглазый, круглолицый мужик, вероятно, ровесник отца, но с. окладистой русой бородкой, крикнул мне:
— Теперь слезай!
Опять мне приходилось испытывать то недоверие, какое обычно проявляют взрослые к мальчишкам, и во мне все задрожало от обиды:
— Я знаю, как ее повесить! Тяните!
Дуплянки бывают разные, но лучшими считаются сделанные из цельного неошкуренного соснового чурбана аршинной длины, с гнилой сердцевиной,— того лихе легче принять его за естественное дупло. И укрепляются они на деревьях по-разному: ставятся на пеньки от сучьев, а поверху чем-нибудь привязываются к стволу, чтобы не сорвало бурей, или навешиваются на короткий пенек сука, для чего в верхней части дуплянки делается особая дырка. Первой мне и попалась вот такая дуплянка. Но из рассказов моих новых друзей я уже знал, как ее повесить на соспе.
— Да тяните же!
— Только не горячись,— предупредил меня отец.
Дядя Павел, слегка пятясь от сосны, потянул за шнур и оторвал дуплянку от земли. Облегчая ему дело, я быстренько, без заминок помогал перетягивать шнур через сук. Зырянов по привычке подавал разные команды, все остальные молча наблюдали за моей пробой. Дуплянка была сухой, легкой и вскоре висела передо мною. Изловчась, я тут же без всяких затруднений подтянул ее, слегка развернул и посадил на обрубленный сук. Дуплянка повисла на южной стороне ствола, лазом в сторону озера,— пониже лаза была прибита полочка, где гоголиха могла присесть перед тем, как нырнуть в гнездо.
Во мне все ликовало, звенело и пело! Я не ударил в грязь лицом! С видом победителя я и спустился с сосны.
— И с гонорком,— заключил дедушка Харитон.— Если небольшой, дак ничо, даже помогает иной раз в жизни-то...
Отец торопил меня обуваться, одеваться и греться у костра, по мне показалось, что я и так весь горю. Я готов был сейчас же лезть на другую сосну, на третью, на четвертую... Уже и тогда если я брался за какое-нибудь дело, то отдавался ему с необычайной увлечепностью и горячностью.
* У сосны, готовясь ко второй, более сложной операции, рядком стояли старшие братья Елисеевы: Иван первый и Иван второй. Они были погодки, но совершенно одинакового роста — высокие, крупные молодцы, будто из сказки. Голубоглазые, русоволосые, застенчивые, они походили друг на друга, как бывают похожи, пожалуй, только близнецы. Мне они казались совершенно неразличимыми. Да и дедушка Харитон, как оказалось, путал братьев Елисеевых.
— Который же из вас Иван первый?
— Я,— ответил один из молодцов, опуская глаза.
— Тогда-ка первым и лезь.
А когда Иван первый, облапав, как медведь, ствол сосны, полез вверх, сдирая руками и ногами лохмотья коры, дедушка Харитон обратился к Ивану второму:
— И пошто они тебя-то Иваном назвали? Мало ли хороших имен! Вон, скажем, Онуфрий, Парамон, Филофей, Флегонт, Сы-сой, Ераст, Лупон, Зосима... А, будь неладна! Не догадались сунуть попу два рубли! Любое даст, не заглядывая в святцы. Пожалели, однако...
Иван первый начал укреплять дуплянку на сосне. Он обжал ее в нижней части, вместе с сосною, заранее припасенным обручем из расщепленного надвое и выструганного талового прута — теперь никакая буря не сорвет дуплянку с сосны. Но я был убежден, что главная работа, конечно, сделана мною.