— Они же отправились вчерась домой! Вон, все люди видели! — без конца жалобно пояснял Елисеев, но и сам, кажется, понимал, что его пояснения весьма наивны.
— Верю, что отправлялись, всей душой, Силантьич, верю! — отвечал десятский.— Отправлялись-то в село, да, видать, мимо проехали,— все же съехидничал он беззлобно.
— Да куда им проехать? Тут одна дорога! — безнадежно упорствовал Лукьяп Силантьевич.— Может, с ними беда какая стряслась, а? Теперь время такое.
— Никакой беды с твоими сынами, Силантьич, пока не стряслось,— уверенно ответствовал десятский, едва сдерживаясь от ехидной улыбки.— Но может и стрястись. В дезертиры они подались, только и всего! Не первые и, видать, не последние.
— В дезертиры?
— А то, чать, не знаешь? — Тут десятский не стерпел и хохотнул.— Таких недогадливых, Силантьич, я уже повидал сегодня. Все твердят одно: уехали в село собираться на призыв. А где они? Больше половины не доехало! Не одни твои. Собирайся, Силантьич, некогда мне.
— Пороть будут?
— Пока велено доставить в сборню.
— Ты вот что, служивый,— обратился тут к десятскому Филипп Федотович Зырянов.— Ты слушай меня, старого ворона. Ты скажи-ка там в сборне — и отца-то их, мол, на пашне нету. Сказывают, тоже в село уехал, провожать сыновей в волость. А Силантьич сейчас же махнет отсюда куда глаза глядят. И переждет где-нибудь.
— Нет, я поеду,— вдруг заявил Елисеев.— Куда мне бежать от пашни?
— Ну и поезжай, если дурак! Отведаешь колчаковских плетей — поумнеешь!
— Он сказал, не больше полсотни.
— Все одно сдерут всю шкуру! Все одно не ходить тебе за плугом! Поезжай отведай.
Мы уже слышали кое-что о дезертирах, которые, не желая идти в солдаты, прячутся в бору или по заимкам. Нам нравились такие смелые люди. В самом деле, чем идти в беляки, на войну, под пули, лучше уж прятаться по глухим местам и жить тайно. Это даже интересно. И мы, признаться, позавидовали братьям Елисеевым. Ведь были всегда такими смирными парнями, а оказались вон какими отчаюгами — не побоялись даже военного суда и стали дезертирами. Вот это да!
Вечером Федя отозвал меня в колок и шепотком заговорил о братьях Елисеевых:
— Ухари! Сбежали от белых, вот и все!
•— А если их поймают? —- Мне нехорошо вздохнулось.—Жалко. Засудят под расстрел.
— Поди поймай их! Они теперь где-нибудь в бору. Спрячутся в какой-нибудь согре, а то в камышах.
— А как жить будут?
— Проживут, прокормятся.
—■ Ухари-то они, знамо, ухари...
— Знаешь чо? — Федя продолжал уже почти мне в ухо: —< Давай и мы сбежим!
— Куда?!
— А тоже в дезертиры. Будем как Иваиы-братаны.
Предложение было неожиданным и очень заманчивым, тем
более что работа на пашне оказалась трудной, наши силенки истощались, да и харчишки стали скудными.
—- Одни? — спросил я, едва переведя дух.
— Знамо, одни,— без запинки ответил Федя, у которого всегда и все было заранее обдумано.— Васятке нельзя. Он остался теперь за хозяипа, с коньми. Ему ждать, когда отца выпорют. Андрейке тоже нельзя. Он заместо тебя боронить будет. А мой батя останется с Алешкой:
Все было разумно, все резонно...
— А когда? — зажегся я идеей дружка.
— Утречком. Уйдут мужики коней кормить, а мы шуганем в колок, а там и домой.
И план побега отличный!..
— Только молчи,— предупредил Федя.— Никому ни слова.
Я понимал, что мужики о нашей затее не должны, конечно,
знать. Но как скрывать ее от друзей? Нехорошо как-то, даже нечестно, и я предложил:
— Давай хоть одному Васятке скажем. Он не выдаст. Он тоже ухарь, как его братаны.
— Ладно, одному Васятке,— согласился Федя, чтобы избежать лишней проволочки в затеянном деле.
Утром, отрезав по краюхе хлеба, мы бежали с пашни.
Боясь погони, мы все время оглядывались, всматривались в даль: не скачет ли за нами конный? Едва что-то померещится — бросались в придорожные сухие травы. Но погони не было: мужики, конечно, все-таки выпытали у Васятки, что и мы, как бы вслед за его старшими братьями, ударились в дезертиры. Васятка сказывал потом, что мужики, услышав такое, чуть не катались по земле со смеху.
Пришли мы на кордон. На всякий случай со стороны огорода, решив немного отдохнуть за банькой, оглядеться, а потом уж и направиться в дом. Так и сделали.
Отец только что вернулся из какой-то дальней поездки и расседлывал во дворе потного, с подвязанным хвостом, забрызганного грязью коня. Должно быть, мотался по бору, по сырым местам.
— Эх, ясно море, явились! — Он в изумлении поднял руки,— Обожди-ка, но ведь сегодня пятница, а не суббота. Стало быть, одни? Удрали, да? Молодцы-ы! Ну и молодцы-ы!
От его похвалы нам стало стыдно.
— А мы как Елисеевы братаны,— серьезно пояснил Федя, стараясь подчеркнуть, что не обычное лентяйство, а лишь высокие побуждения, вроде тех, какие были у Елисеевых парней, заставили нас бросить пашню раньше времени.
— Понятно. Тоже дезертиры?
— Зпамо дело...
— Ну и головы! — весело подивился отец; должно быть, ему все же что-то нравилось в нашей ребячьей вольности.— Только, дружки-приятели, тут есть разница. Елисеевы-то братья сбежали от Колчака, который хотел заставить их воевать против Советской власти. А вы от кого сбежали с пашпи? От дедушки Харитона? Ну а он что же, заставлял вас воевать? Нет, он заставлял боронить. Так какие же вы дезертиры? Вы просто беглые варнаки.
Варнаками мы не хотслр1 быть.
— Мы только поедим и опять туда,— помрачнев, ответил Федя.
Я подхватил уже обрадованно:
— Только поедим немного!
— Ладно уж, ладно,— сказал отец ласково, примирительно.— Устали небось, а? Ну, пошли в дом.
— Дядя Семен, вы сейчас из бора? — спросил Федя, поняв, что одну беду пронесло.— А вы не видали там Елисеевых братанов?
— Вы о них лучше помалкивайте,—останавливаясь у крыльца, заговорил отец.— И узнаете, где они,— молчок! Да не вздумайте бежать еще в бор. Там всякие люди сейчас бродят. Бывают и варнаки.
Варнаков мы всегда боялись: о них у нас, в Сибири, все еще ходили страшные рассказы,
«ДОБЫТЧИКИ»
I
Многие взрослые сельчане вместо спокойного отдыха после недельной работы па пашне в это воскресенье уныло бродили из дома в дом, делясь невеселыми новостямрк Из многих семей парни скрылись от призыва и не показывались в селе, их отцов без конца таскали то в сборню, то в волость, и возвращались они домой, отпробовав плетей или зуботычин. Ночами милиция устраивала облавы на дезертиров, усердно обшаривая многие подворья и заимки, но, к счастью, безуспешно: сельские парни хорошо знали укромные места. Однако их родители переживали трудные, тревожные дни.
А нам, юным сельчанам, горя было мало. Своих-то забот, конечно, и у нас хватало — ведь наступила самая горячая пора лесной охоты, добычливой и заразительной. Накануне вечером, когда все сеЛо мылось в банях, растянувшихся цепочками по берегам озер, наша ватага нашла время собраться вместе и уговориться, когда и откуда выйти в бор на промысел.
Сбор был назначен у кордона.
Друзья сходились, дожевывая куски хлеба.
Опоздал лишь Васятка Елисеев, но все милостиво согласились обождать его: Лукьяна Силантьевича испороли тогда в волости плетьми так, что его, бедного, чуть живого привезли домой на телеге. («Сразу за двоих пороли, дак...» — пояснил Лукьян Силантьевич.) Так что наш дружок мог задержаться по уважительной причине. Но вот явился и Васятка, да еще с веселым видом, чем всех и надивил.
— Батя поднялся! — радостно сообщил Васятка.— По избе прошелся! Только весь в струпьях, смотреть страшно. Чуть согнется — сукровица. Мы его с мамкой мазью из трав мазали.
Все ребята от души порадовались за дружка:
— Оживет!
— Он двужильный!
— Ожить, знамо, оживет,— согласился Васятка.— Только бы ему ишшо не попало. Власти требуют: все одно, дескать, подай своих Иванов в солдаты! А где их найдешь?