— А вон и Васятка с братанами! — оповестил нас Федя.
Васятка шагал между братьев, как взрослый, и вид у него
был очень серьезный, будто шел не поглазеть на сельскую сходку, а принять в ней непосредственное участие. Несомненно, он проникся таинственной сопричастностью к тем делам, какие волновали его братьев, и повзрослел от этой сопричастности. Но, увидев пас, он все же не сдержал своей улыбки и рванулся вперед.
— Вот они, мои братки!
Он долго и тягостно скучал о своих братьях...
Иваны Елисеевы сильно загорели за лето, еще шире раздались в плечах, стали совсем мужиками, только без усов и бород. Они вроде бы собрались пройтись по озерам, поохотиться на дичь: у обоих — берданки, на поясах — тяжелые патронташи.
В знак дружеского расположения они похлопали нас по сди-< нам, потрепали наши вихры.
— Растете,— одобрительно заметил Иван первый.
— Скоро нас догонят,— пошутил Иван второй.
— Теперь вы не дезертиры? — спросил я братьев напряг мую.— Колчака пойдете бить?
Братья перемигнулись и захохотали:
— Попадется, так излупим!
— Только попадись!
Из сборни начали выносить стол и лавки, расставлять у крыльца. Гуселетовцы со всех сторон площади стали быстро сбираться перед сборней. Обгоняя взрослых, мы забрались на одну из стоявших у коновязи телег со свежим степным сеном.
Отсюда хорошо было видно крыльцо потемневшей казенной избы.
Обычно перед началом сходки мужики разговаривают шумно, крикливо. Но сейчас они выжидающе примолкли, вроде чего-то опасаясь. Стоять под палящим солнцем было тяжело. Но никто не торопил начинать сход. Удивительное мужичье терпение заставило примолкнуть и всех мальчишек.
Но вот открылась дверь сборни, и на крыльцо вышел Иван Гончаренко с красным флагом в руках — это было небольшое, совершенно чистое полотнище из кумача. С крыльца Гопчареи-ко энергично шагнул на скамыо, а затем и на стол, и тут вдруг взмахнул флагом, стараясь развернуть его перед народом — пусть ударит всем в глаза давно не виданным цветом.
На несколько секунд сход замер, будто и в самом деле ослепленный алым цветом флага, и лишь немногие из тех, что толпились у крыльца, тут же выкрикнули, но и то неслаженно:
— Ур-ра-а!
Только после этого сход опомнился, колыхнулся волной, и над площадью единым духом рвануло уже из сотен мужичьих грудей:
— Ур-ра-а-а!
До слез кричали и мы, мальчишки...
Гуселетовцы хорошо помнили, как больше года назад офицер Скурнацкий, объявив па сельской сходке Советскую власть низложенной, в бешенстве топтал ногами красный флаг, захваченный в сборне. Тогда многим казалось, что опи не увидят его уже никогда. Зная, как тот случай подействовал па сельчап, подпольщики с большим трудом раздобыли аршина два кумача и решили, что Советская власть в селе будет восстановлепа прежде всего с выноса нового флага. Но и подпольщики, вероятно, не предполагали, какой восторг вызовет этот скромный акт торжества непобежденной Советской власти.
— Ур-ра-а! — надрывался сход.
Иван Гончарепко даже и не пытался пачать речь. Широко улыбаясь, он то потрясал высоко поднятой рукой, приветствуя народ, то оглядывался на своих товарищей, стоявших позади, на крыльце. Среди них я увидел и своего отца.
Я не был свидетелем того, как гуселетовцы впервые увидели в своем селе, на сходе, красный флаг. Но то, с каким чувством они встретили его тем летом, запомнилось мне на всю жизнь. Не однажды позднее случалось мне наблюдать ликовапие народных толп по случаю каких-либо больших событий. В ликовании гуселетовской сходки летом девятнадцатого года было что-то особенное...
Наконец раздался сильный голос Ивана Гончаренко:
— Товарищи! Все вы помните тот день, когда вот тут бесился белый гад Скурнацкий! Он топтал наше знамя! Но его пе затопчешь! Оно опять в наших руках! И теперь мы его уже никому не отдадим! Никому и никогда!
Гул прошел над сходкой.
— А в ту ночь, когда уехал Скурнацкий, мы создали подпольный штаб,— продолжал Гончаренко.— Он действовал больше года. Вот он, весь здесь! — Он указал на своих товарищей, стоявших позади.— И наш штаб, товарищи, говорит вам сейчас: настала пора взяться за оружие! От имени штаба объявляю родное наше Гуселетово восставшей местностью! Да здравствует навеки Советская власть!
Он еще долго говорил о тех жертвах, какие понесли сибиряки от кровавой диктатуры Колчака, о нежелании крестьянских сыновей воевать в белой армии, о порках карателями непокорных крестьян, о надругательствах и грабежах, какие чинит бологвардсйщина, и, наконец, о том, что повсюду трудовой народ поднимается на борьбу за восстановление Советской власти. И тут он упомянул о Ефиме Мамонтове.
~ Отряд товарища Мамонтова действует с ранней весны, вы все это знаете,— сказал Гончаренко.— Он провел уже много боевых действий и прикончил многих белых карателей. В настоящий момент к отряду товарища Мамонтова присоединяются десятки сел и деревень. Теперь присоединится и наше Гуселетово. Штаб товарища Мамонтова находится в Солоновке. Вот его воззвание, полученное нами только вчерась вечером с нарочным. Я его зачитаю, товарищи...
Я не помню, конечно, этого воззвания. Возможно, это было и не воззвание, а известный приказ № 1 штаба Мамонтова, изданный примерно 3 августа 1919 года, в котором говорилось о начале широкого повстанческого движения в пашем крае. Возможно, какой-то другой документ из штаба Мамонтова — далеко не все они остались известны.
После Гончаренко па стол вскакивали еще некоторые гусе-летовские подпольщики. Но мы, мальчишки, уже не слушали их горячие речи. Усевшись на телеге, мы заговорили о Мамонтове. Разные слухи о нем ходили все лето. Он стал нашим героем, пожалуй, раньше, чем героем взрослых. Теперь начались разные догадки — когда он позовет наших мужиков и парней бить Колчака? На этот счет у каждого из нас были свои соображения, и не мудрено, что вскоре мы заспорили с обычной своей горячностью. Но тут с соседней телеги крикнули:
— Опять Царев!
И верно, Иван Гончаренко опять держал речь. Он говорил о том, что надо создать свой, гуселетовский отряд крестьянской Красной Армии, получше вооружиться и, когда поступит приказ от Мамонтова или из волостного штаба, выступить и сразиться насмерть с белыми гадами. И тут же объявил запись добровольцев в отряд.
Все мои друзья повскакали на ноги и стали шумно выкрикивать имена тех, кто протискивался к столу у крыльца сборни, а я, не слушая их выкрики, не отрывал взгляда от своего отца. С огромным нетерпением ожидал, когда и он сделает шаг к столу, где велась запись в отряд. Я не сомневался, что он сделает такой шаг.
Но отец стоял в оцепенении. Почему он стоит как вкопанный? Ведь он мог опередить многих! Неужели он не хочет вступать в отряд? Неужели не хочет бить Колчака? Ведь он так ненавидит всех генералов и буржуев, так ненавидит! Вот сейчас, сейчас он шагнет к Гончаренко... Но время летит, летит, а отец ни с места. И вот уже Иван Гончаренко поднимается на стол с бумажкой в руках и зачитывает всех, кто вступил в отряд: шестьдесят семь гуселетовцев изъявили желание взяться за оружие. Но в списке так и не оказалось имени отца! Мне нечего было больше слушать Гончаренко; я соскочил с телеги и, весь трясясь от обиды, бросился домой.
Узнав, в чем дело, мать сказала:
— Слава богу, одумался все же.
— Да, все пойдут, а он...
Не слушая мать, я скрылся на сеновале.
В полдень меня отыскал там отец. Стоя на лестнице, по-* звал:
— Миша, ты здесь? Слезай обедать.
— Не пойду,— помедлив, буркнул я в ответ.
— Что с тобой? С ребятами подрался?
— Уходи! Ты не хочешь бить Колчака!
— Кто это тебе сказал?
— Ты не записался в отряд!
— Да я давно записан!
— Всех записанных вычитывали. Тебя нет.
— Эх, ясно море, вон в чем дело! — почему-то даже весело воскликнул отец.— Значит, ты разобиделся на меня и убежал со сходки? И ничего не знаешь? Ну а теперь иди-ка и взгляни на меня.
— А чего на тебя глядеть?
— Да ведь я при оружии!
Меня как ветром сорвало с душистого сена. Да, отец никогда не'обманывал: его грудь перекрещена ремнями, с одного боку — кобура с наганом, с другого — настоящая шашка. Вот это да!