– И всё же вы как-то странно отделяете отца и вашу маму от остальных родственников. – Исайчев покрутил в руках пустую чашку, поставил её на столик, и тут же получил от собеседника вопрос:
– Ещё кофе или повременим?
– Пока повременим. Вы конфликтовали с отцом?
– У отца по отношению ко всему человечеству в обиходе было всего три глагола, – ухмыльнулся Сперанский. – Не замечать – это относилось ко всем, кто не входил в сферу его интересов, использовать – это те, с кем отец соприкасался по жизни, и любить – это по отношению к одному человеку на свете – моей матери. Он называл её Шахерезадой и всегда рядом с ней мяукал, как майский кот. Верушка, к сожалению, подпадала под глагол не замечать, а я – использовать. По поводу конфликтов? Разве можно конфликтовать с пустым местом – это я про себя… Знаете, как отец проходил в доме мимо меня, как мимо закрытой на замок двери. Закрыто? Значит, закрыто и нечего рваться. Хотя с другой стороны двери в неё ломился я, головой стучал. Когда повзрослел – понял, он сам закрыл её на замок от меня. Закрыл и ключ выбросил, так-то…
– Олег Леонидович, где вы были в субботу вечером с одиннадцати тридцати до часа ночи? – этот вопрос Михаил планировал задать Сперанскому последним, но после его признания не удержался и спросил.
– Ух ты! – Олег выпрямил сутулую спину. – Я ждал, что вы об этом спросите, но не думал, что так скоро. Я, знаете ли, был пьян и в непотребном виде валялся у себя в квартире. Подтвердить этого никто не может. Жена с сыном уехали к матери по причине ненавистного отношения к алкоголю. Но я не убивал отца. Я для этого хлипок. Всегда боялся его и всегда хотел, чтобы он меня, наконец, заметил не только, как рабочую силу. Персоной хотел стать в его глазах – не успел! Вот здесь, – Сперанский похлопал ладонями по подлокотникам кресла. – Я персона! У меня, как говорят, голова под банковское дело заточена, поэтому и терпят. – Он пододвинул ближе к себе оброненное с блюдечка кофейное зёрнышко и щелчком отправил его в дальний угол кабинета. – Знаете, как меня дразнил отец – «Хлип‘ок», не «Хл‘юпик», а именно «Хлип‘ок». Эть-геть.
– Что вы сейчас сказали? – не поняв последней фразы, переспросил Михаил.
– Я сказал «эть-геть» – любимая присказка отца. Если у него что-то получалось, он, пританцовывал и говорил: «эть-геть». Мы с Верой, а иногда и мама, не знали, что случилось у отца, но были уверены – раз звучит «эть-геть», стало быть, он где-то, что-то провернул и ему всё удалось.
– Оригинально, – усмехнулся Михаил, – тогда, прошу вас предположить, кто мог?
Олег Леонидович на мгновение задумался:
– Я совсем не знал жизни отца – не был допущен. По маминым оговоркам иногда понимал, что у него были какие-то косяки с сослуживцами, с сестрой Милой Михайловной в конце её жизни. Но тут понятно – он мать бросил. Свою мать – нашу общую бабушку. Просто перестал её замечать. Забыл о существовании. Бабуля ведь не сразу стала умом мешаться. Мила говорила, она ждала его. На каждый телефонный звонок бегала. Тётя ему попеняла. Однажды, видимо, крепко выговорила. Я был тогда в доме, когда он разговаривал с Милой по телефону в последний раз. Оборвав разговор, он с такой злостью бросил запасные ключи от её коттеджа в мусорное ведро, что оно треснуло. После этого разговора брат с сестрой, вообще, перестали общаться. Как только мы вернулись из армии, друзей-сослуживцев и однокурсников он постепенно удалил из дома. Маму очень ревновал…
– Она давала повод?
– Она давала повод уже тем, что прохладно относилась к нему самому. Любое проявление хоть малой теплоты к кому-либо другому вызывали у отца истерику. Он даже к нам – детям, её ревновал. Шпынял все время. Да, вот ещё! – Сперанский обрадовался тому, что вспомнил. – Какие-то люди иногда мазали забор усадьбы краской, писали слово «захватчик». Я думаю ребятня, которой хотелось покупаться в пруду. Но это было давно. Года два уже никто не вспоминал истории с Монаховым прудом. Надписи тогда же исчезли. В прошлом году я их уже не видел…
– Говорят, пруд начал зарастать? – вставил вопрос Исайчев.
– Он оказался бесполезным для мамы. – Сперанский всё же вынул пачку сигарет из ящика стола, вытянул из неё одну сигарету и закурил.
Михаил помнил Монахов пруд с детства. Мальчишкой он с друзьями в самую жару убегал из дома, чтобы покататься на тарзанке. Для крепления тарзанки они выбирали на берегу самое могучее дерево с толстыми ветвями. К дереву привязывали пожарный шланг, который кто-то из ребят загодя стащил с пожарного щита в школе. Шланг прятали здесь же под корнями, в заранее выкопанной яме. Мишка – самый высокий и крепкий, забирался на дерево, прилаживал шланг к стволу. Ему же давалось право первому полетать над водой. Исайчев долго помнил то состояние восторга и ужаса, которое рождалось внутри во время прыжка в воду с сильно раскаченной тарзанки. Потом, позже, на пруд стал бегать его младший брат Витька. Однажды мальчишка вернулся домой молчаливый с синяком на спине. Михаил не стал сразу расспрашивать брата – захочет сам расскажет. Прошла неделя. В воскресенье Витька проспал до одиннадцати часов, проснулся, но не побежал, как всегда, в ту пору, с ребятами на пруд. Тогда Михаил не выдержал, спросил. Оказалось пруд обнесли забором, ребята не смирились и выломали в нём дыру. Очень хотелось искупаться! Витька первым проник на территорию и тут на него набросился дядька. Он накинулся на братишку и палкой ударил его по спине. Михаил, как старший брат, пошёл разобраться, но ни тогда, ни позже ему никто калитку не открыл. Эти воспоминания притащили другие, Михаилу припомнились слова стихотворения одного из друзей детства, того, с кем катался на тарзанке: «За все приходится платить, и просто глупо горячиться, и недостойно мелочиться, когда придёт пора платить…»