Бэк, лениво стряхивавший свою сигару в пепельницу, начал задумчиво водить ею по столу, рисуя нечто вроде примитивной географической карты.
— Улицы были пустынны — кстати, это ужасно действовало мне на нервы, — но по мере того как мы углублялись в них, с нашим отрядом происходило что-то странное. Порой далеко впереди — за двумя-тремя поворотами — раздавался шум, грохот, звучали чьи-то подавленные крики, потом все снова затихало. И в такие минуты по всему нашему отряду пробегало какое-то содрогание, какой-то трепет, словно отряд наш был неким живым существом, словно его били по голове, словно по нему пробегал электрический ток. Никто из нас не знал, что это такое, и все же мы содрогались и трепетали. Потом мы снова приходили в себя и двигались дальше узкими грязными улицами, огибая углы, оставляя за собой перекрестки и распутья. Я смотрел на узкие извилистые улицы, и — я не знаю, поймете ли вы это, — мне казалось, что я вижу сон. Мне казалось, что все кругом нас утеряло смысл и что мы никогда уже це выберемся из этого лабиринта. Не правда ли, странно слышать от меня такие слова? Все эти улицы были хорошо известны мне: они были отмечены на любом плане города. Но факт остается фактом. Я не боялся, что что-нибудь случится. Я боялся, что ничего не случится — никогда не случится, до скончания веков…
Он осушил свой стакан и приказал подать еще виски. Выпив его, он продолжал:
— И вот что-то случилось. Бэк, клянусь вам, с вами никогда ничего не случалось за всю вашу жизнь. Со мной никогда ничего не случалось за всю мою жизнь.
— Никогда ничего не случалось? — удивленно воскликнул Бэк. — Что вы этим хотите сказать?
— Никогда ничего не случалось! — с истерической настойчивостью повторил Баркер. Разве вы имеете представление, как это выглядит — когда что-нибудь случается? Вы сидите в вашей конторе, поджидаете клиентов — клиенты приходят. Вы гуляете по улицам, поджидаете друзей — вы их встречаете. Вам хочется выпить — вы выпиваете. Вам хочется заключить пари — вы заключаете пари. Вы рассчитываете либо выиграть, либо проиграть — и вы либо выигрываете, либо проигрываете. Но когда что-нибудь случается… — он содрогнулся и замолчал.
— Продолжайте, — коротко сказалБэк, — продолжайте.
— И вот пока мы медленно огибали один угол за другим, что-то случилось. Запомните: сначала что-нибудь случается, а потом вы начинаете понимать, что что-то случилось. И все, что случается, случается само по себе — вы не имеете с ним ничего общего. Это доказывает одну пренеприятную вещь: что кроме вас на свете существует еще что-то. Иначе я объяснить не могу. Мы обогнули один угол, второй угол, третий угол, четвертый, пятый. А потом я медленно поднялся из сточной канавы, в которую только что свалился без чувств, и снова был опрокинут в нее человеком, прыгнувшим мне на голову. И тут весь мир наполнился воем, грохотом и огромными детинами, валившимися на нас, словно кегли.
Бэк нахмурился и взглянул на свою карту.
— Это было на Портобелло-роуд? — спросил он.
— Да, — сказал Баркер, — на Портобелло-роуд. Я это понял вспоследствии. Но, боже ж ты мой, что это был за ужас! Бэк, знаете ли вы, что это за ощущение, когда молодец шести футов росту молотит вас по голове шестифутовой дубиной с шестифутовым стальным наконечником? Если да, то вы должны были испытать то, о чем говорит Уолт Уитмен, — вы должны были «переоценить все философии и все религии».
— Не сомневаюсь, — ответил Бэк. — Но если вы находились в Портобелло-роуд, неужели вы и теперь не понимаете, что произошло?
— Понимаю как нельзя лучше. Меня четыре раза опрокидывали на землю — переживание, скажу я вам, которое сильно отражается на человеческой психике. И случилось еще кое-что. Я сам опрокинул на землю двух людей. После четвертого падения (особенного кровопролития там не было — больше грохота, тумаков и затрещин, потому что из-за давки никто не мог воспользоваться оружием), после четвертого падения, говорю я, я как черт вскочил на ноги, вырвал у кого-то секиру из рук и начал крушить — крушить направо и налево, всюду, где мелькали красные туники вэйновых молодцов. Благодарение богу, двое из них, обливаясь кровью, повалились на камни мостовой! А я расхохотался и снова был сброшен в канаву, снова вскочил, снова крушил и изломал свою алебарду в куски. Одному человеку я все-таки успел проломить череп!
Бэк с размаху поставил свой стакан на стол и разразился градом проклятий.
— В чем дело? — удивленно спросил Баркер, ибо собеседник его, до сих пор спокойно слушавший его повесть, теперь казался возбужденным не меньше его самого.
— В чем дело? — желчно переспросил Бэк. — Неужели вы не понимаете, что эти маньяки заразили нас своим бредом! Как могли два идиота — один клоун, а другой буйный помешанный — до такой степени воздействовать на совершенно нормальных людей? Послушайте, Баркер, я нарисую вам картину! Благовоспитанный, современный молодой человек в сюртуке откалывает дикую пляску и размахивает нелепой средневековой алебардой, пытаясь убить подобных себе в центре Лондона. Ах, черт! Понимаете, как они заразили нас? Что вы там чувствовали— это неважно. Важно то, как вы выглядели! Король склонил бы набок свою проклятую голову и сказал бы, что все это прелестно. Вэйн задрал бы кверху свой проклятый нос и сказал бы, что все это героично. Но во имя здравого смысла — что сказали бы вы сами два дня тому назад?
— Вы не прошли сквозь это, Бэк, — сказал Баркер, кусая губы. — Вы не знаете, что такое бой, атмосфера боя.
— Я не отрицаю атмосферы, — огрызнулся Бэк, стукнув кулаком по столу. — Я только говорю, это их атмосфера. Это атмосфера Адама Вэйна. Это та атмосфера, которая навсегда исчезла из цивилизованного мира, — так, по крайней мере, думали мы с вами.
— Так вот, она не исчезла! — сказал Баркер. — И если вы еще сомневаетесь в этом, одолжите мне секиру, и я докажу вам ее жизненность.
Воцарилось долгое молчание. Потом Бэк повернулся к своему собеседнику и заговорил спокойным, добродушным тоном, который появлялся у него в моменты заключения крупнейших сделок, — тоном человека, умеющего смотреть фактам в лицо.
— Баркер, — сказал он, — вы правы! Эта старинная штука — война — вернулась в мир. Она вернулась внезапно и застигла нас врасплох. Первую кровь пролил Адам Вэйн. Но поскольку здравый смысл и математика еще не вовсе полетели к черту, в следующий и, надеюсь, последний раз кровь прольем мы. Когда из земли внезапно начинает бить источник, нужно немедленно изучить его и постараться направить его в свое русло. Баркер! Поскольку источник этот — война, мы должны научиться понимать войну. Я должен научиться разбираться в войне так же спокойно и методично, как я разбираюсь в сукнах. Вы должны научиться разбираться в войне так же спокойно и методично, как вы разбираетесь в политике. Считайтесь с фактами! Я возвращусь к моей первоначальной'1 формуле. При численном перевесе на чьей-либо стороне война не что иное, как математика; должна ею быть, во всяком случае. Вы только что спросили меня, как двести человек могли победить шестьсот. Я отвечу вам. Двести человек могут победить шестьсот человек, когда эти шестьсот ведут себя, как последние идиоты; когда они забывают об условиях, в которых им приходится сражаться; когда они сражаются в болотах, как если бы это были горы; когда они сражаются в лесу, как если бы это была равнина; когда они сражаются на улицах, забывая о назначении улиц,
— А в чем назначение улиц? — спросил Баркер.
— В чем назначение улицы? — в бешенстве крикнул Бэк, — Да разве же это не ясно? Что может быть проще и яснее стратегии? Назначение улицы — вести из одного места в другое; вследствие этого все улицы соединены одна с другой; вследствие этого уличные бои весьма своеобразная вещь. Вы двигались по этому лабиринту улиц так, словно вы шли по открытой равнине, где ничто не могло укрыться от вашего взора. А на самом деле вы находились внутри крепости. Улицы упирались в вас, улицы убегали от вас, улицы бросались на вас — и все они были в руках неприятеля. Знаете, что такое Портобелло-роуд? Портобелло-роуд была единственной улицей на вашем пути, на которую выходят два переулка, расположенных прямо друг против друга. Вэйн поместил своих людей в глубине этих двух переулков и, по мере прохождения вашего отряда, резал его на части, как червяка. А вы догадываетесь, что могло спасти вас?