Голос замолк, и из мрака поднялся странный высокий силуэт.
После долгого молчания заговорил другой голос — он звучал как-то хрипло.
— Но допустите, что вся эта история была фарсом. Допустите, что в то время, как вы ломали себе голову над смыслом происходящего, смысл его был уже ясен. Допустите, что все это было издевательством, допустите, что все это было безумием. Допустите…
— Я прошел сквозь это, — ответил странный высокий силуэт, — и я знаю, что там не было ни издевательства, ни безумия.
Вторая, маленькая, фигура закопошилась по земле.
— Допустите, что я бог, — произнес первый голос, — и допустите, что я от нечего делать создал мир. Допустите, что звезды, которые вы считаете вечными, в сущности не что иное, как идиотский фейерверк неугомонного школяра. Допустите, что солнце и луна, которых вы воспеваете, в сущности не что иное, как немигающие глаза злобного великана, отверстые в вечной усмешке. Допустите, что деревья не более, как огромные, дурацкие мухоморы. Допустите, что для меня Сократ и Карл Великий — глупые твари, разгуливающие на задних ногах только для того, чтобы казаться смешнее. Допустите, что я бог и, создав мир, смеюсь над ним.
— И допустите, что я человек, — ответил второй. — И допустите, что я дам вам ответ, перед которым окажется бессильным даже смех. Допустите, что я не отвечу вам глумлением, что я не оскорблю, не прокляну вас. Допустите, что я, стоя под этим самым небом, всеми фибрами моего существа, всем своим разумением, благодарю вас за шутовской рай, который вы создали. Допустите, что в мучительном экстазе я восхваляю вас за шутку, которая дала мне такую страшную радость. Если мы придали ребяческой игре значимость крестового похода, если мы напоили ваши нелепые городские сады кровью мучеников, — мы тем самым превратили детскую в храм. Во имя неба, я спрашиваю вас — кто же из нас победил?
Небо надвинулось на гребни холмов, и черные деревья начали мало-помалу сереть — близилась заря. Маленькая фигурка, казалось, подползла к большой. В голосе ее зазвучали более теплые нотки.
— Но допустите, друг, что все это было издевательством в самом горьком, в самом голом смысле. Допустите, что с самого начала этих великих войн существовал человек, который следил за ними с невыразимым, неописуемым чувством — чувством оторванности, ответственности, иронии, агонии. Допустите, что был человек, который знал, что все это шутка.
— Он не мог этого знать, — ответил высокий силуэт. — Ибо не все было шуткой.
Порыв ветра смел облака, плывшие по небу, и обнажил узкую полоску утреннего серебра. Маленькая фигурка подползла еще ближе.
— Адам Вэйн, — произнесла она, — есть люди, которые каются только in articulo mortis, есть люди, которые хулят себя только, когда они никому уже больше не могут помочь. Я — один из этих людей. Здесь, на этом поле, где весь ваш замысел захлебнулся в крови, я открыто скажу вам то, чего вы никогда не могли понять. Вы знаете, кто я?
— Я знаю вас, Оберон Квин, — ответил высокий силуэт, — и я буду рад снять с вашей души любую тяжесть, которая давит ее.
— Адам Вэйн, — произнес первый голос, — едва ли вы будете рады снять с моей души ту тяжесть, о которой я расскажу вам. Вэйн, все это было шуткой! Когда я создавал эти города, я относился к ним не более серьезно, чем к какому-нибудь кентавру, тритону, рыбе с ногами, свинье, покрытой перьями, и прочей неправдоподобной чепухе. Когда я торжественным и проникновенным тоном говорил вам о знамени вашей вольности и о святости вашего города, я издевался над порядочным, честным человеком. Двадцать лет разыгрывал я комедию! Быть может, никто не поверит мне, но клянусь вам, — я человек одновременно робкий и нежный. Никогда — ни в те дни, когда пламя вашего фанатизма только разгоралось, ни в те дни, когда вы были победителем, — я не решался сказать вам это. Я не решался нарушить потрясающий покой вашего лица. Один бог знает, почему я делаю это теперь, когда мой фарс разрешился трагедией и гибелью вашего народа! Но я должен сказать вам все. Вэйн, это была шутка!
Воцарилось молчание. Свежий ветерок снова пронесся по небу, открывая огромные поля серебряной зари.
Наконец Вэйн очень медленно промолвил:
— Итак, вы все это делали в шутку?
— Да, — коротко ответил Квин.
— Когда вас осенила идея о бейзуотерской армии, — дремотным голосом продолжал Вэйн, — и о знамени Ноттинг-Хилла, вам ни на одну минуту, ни на одну секунду не пришло в голову, что такие вещи могут быть напоены страстью и романтикой?
— Нет, — ответил Оберон, с великолепной, пасмурной искренностью обращая свое круглое белое лицо к заре, — не пришло.
Вэйн соскочил с пригорка, на котором он стоял, и простер к Оберону руки.
— Я не перестану благодарить вас, — сказал он голосом, в котором трепетала какая-то странная радость, — за все, что вы даровали миру. Минуту тому назад ваш голос казался мне голосом злого духа, осмеивающего все и вся, — и тем не менее я сказал вам, что я думаю о свершившемся. Меня и вас, Оберон Квин, — нас обоих бесчисленное количество раз называли помешанными. Мы и есть помешанные! Мы — помешанные, потому что мы не два человека, а один человек. Мы — помешанные, потому что мы две половинки одного и того же мозга — мозга, расколотого пополам. И если вы потребуете доказательства, мне нетрудно будет дать его вам. Дело не только в том, что вы, юморист, были лишены в те мрачные дни великой радости серьезного подхода к жизни. Дело не только в том, что мне, фанатику, пришлось расти, не зная юмора. Дело в том, что мы, казавшиеся такими противоположными друг другу, были взаимно противоположны, как мужчина и женщина, в определенный час стремящиеся к одной и той же жизненной цели. Вы и я — мы отец и мать Хартии городов.
Квин опустил голову и долго смотрел на истоптанные листья и ветки, тускло мерцавшие в первых лучах зари. Наконец он сказал:
— Ничто не может уничтожить нашу вражду. Как забыть, что я смеялся надо всем, чему вы молились?
Лучи солнца ударили в подъятое к небу лицо Вэйна. Что-то божественное засияло в нем.
— Я знаю вещь, которая уничтожит нашу вражду, — вещь, которая вне нас, вещь, о которой, быть может, и вы и я за всю нашу жизнь думали слишком мало. Простая бессмертная человеческая душа уничтожит нашу вражду, ибо человеческое существо не ведает вражды между смехом и уважением — человеческое существо, простой человек, которому все гении, как вы и я, должны поклоняться, как богу. В темные, тяжкие дни горя и бедствий человечество нуждается в вас и во мне — в чистом фанатике и в чистом сатирике. Мы вместе исцелили тяжелую болезнь человечества. Мы даровали современным городам ту поэзию, которая неизмеримо более свойственна им, чем самые будничные проявления городской жизни. Каждый, кто знает человечество, знает и это. В здоровом народе не может быть вражды между вами и мной. Мы с вами не более как две половинки мозга одного пахаря. Смех и любовь неразлучны. Соборы, воздвигнутые в те века, когда люди еще любили бога, украшены кощунственными гротесками. Мать вечно улыбается своему дитя-те, возлюбленный вечно улыбается своей возлюбленной, жена — мужу, друг — другу. Оберон Квин, слишком долго были мы разлучены: настал час воссоединения.
У вас — алебарда, у меня — меч, идемте же в мир — нам предстоят великие странствия! Ибо мы сущность мира. Идемте, уже день!
Залитый бледными лучами зари, Оберон мгновение колебался. Потом он поднял свою алебарду, салютуя Вэйну, и, взявшись за руки, они вступили в неведомый мир.
Примечания
В сборник включены произведения утопического жанра, созданные зарубежными авторами в период с XVI по начало XX века и публикуемые в хронологии их написания.
Томас Мор родился в семье зажиточного юриста, потомственного горожанина Лондона, и, согласно традиции, должен был унаследовать профессию отца. Первоначальное образование получил в грамматической школе при госпитале св. Антония, где овладел чтением и письмом по-латыни. Почти два года проучившись в Оксфордском университете— центре гуманизма в Англии, — он, по настоянию родителей, перешел в специальную юридическую школу Лондона и около 1502 года стал адвокатом.