— Он совсем плох. И я не знаю, как на нем скажется заточение Бессемянного…
— Да кому какое дело? — бросила Лиат. В ее тоне звучала горечь. — Какая разница, страдает Хешай или нет? Да хотя бы и страдал! Ведь следить за андатом — его работа. Если он только и делает, что пьет и шляется по веселым домам, туда ему и дорога! И судить надо его!
— Дело не в этом, милая, — сказал Ота, глядя по-прежнему на Маати.
— Нет, в этом, — стояла на своем Лиат.
— Когда поэт стареет и умирает или кончает самоубийством, андат освобождается. Если только…
— Я еще не готов, — сказал Маати. — По правде говоря, я и живу-то здесь совсем недавно. Ученик поэта должен годами состоять при учителе, прежде чем пытаться принять его бремя. И даже тогда не всякий бывает на это способен. Может, я вообще не смогу удержать его.
— А ты попробуешь?
Маати ответил не сразу и еле слышно.
— Если я провалюсь, расплата будет суровой.
— А что за расплата? — спросила Лиат.
— Не знаю. Смотря чего потребует андат. Единственный способ выяснить — потерпеть неудачу. Скорее всего, платить придется своей жизнью. Но… я могу попробовать. Если больше будет некому.
— Это же безумие, — произнесла Лиат, оглядываясь на Оту в поисках поддержки. — Так нельзя! Все равно, что просить человека спрыгнуть с крыши — вдруг полетит!
— Выбора не остается. Успешные воплощения случаются редко. И пробуют-то немногие. Бессемянного просто некем будет заменить, а если будет, неизвестно, насколько это поможет торговле хлопком, — сказал Маати. Вид у него был бледный и нездоровый. — Если некому будет занять место поэта, долг обяжет меня…
— Вовсе не обязательно. Если посчастливится, до этого не дойдет, — перебил его Ота. — Может, найдется другой поэт, более пригодный для такой задачи. Или другой андат, который сможет взять на себя роль Бессемянного, если…
— Можно связаться с даем-кво, — вмешалась Лиат. — Он наверняка найдет выход.
— Я не могу поехать, — ответил Маати. — Не бросать же Хешая-кво одного.
— Напиши ему, — предложила Лиат. — Пошли гонца.
— Справишься? — спросил Ота. — Расскажи ему обо всем: о скорбном торге, о Бессемянном, о приговоре хая. О том, чего опасаешься. И так далее.
Маати кивнул.
— Скоро? — спросил Ота.
— Могу к завтрашнему утру.
Ота зажмурился. Тяжелое предчувствие сжало внутренности, руки задрожали, словно он вот-вот ударит или примет удар. Кому-то придется доставить письмо, но не Маати. Значит, поедет он. Ответ лежал перед ним, как давно принятое решение.
Перед ним всплыло лицо Тахи-кво, а с ним вместе — память о школе, ее холодных, унизительных днях и ночах, пустоте и жестокости, кратком, но запомнившемся чувстве успеха. В нем снова закипела ярость, будто все это время она тихо копилась, а сейчас полезла через край. Кому-то нужно отправиться к даю-кво, и он, Ота, готов к новой встрече с ним.
— Приноси письмо сюда, в комнату Лиат. В эту пору всегда уходят корабли до Ялакета. Думаю, где-нибудь да найдется лишняя койка.
— Никуда ты не поедешь! — отрезала Лиат. — Нельзя. У тебя договор…
Ота открыл дверь и отошел в сторону, провожая Маати позой признательности и обещания.
— Ты уверен? — спросил Маати.
Ота кивнул и отвернулся. Они с Лиат остались наедине. Комната снова погрузилась в полумрак.
— Тебе нельзя ехать, — повторила Лиат. — Ты нужен мне здесь. Кто-то должен меня поддержать. В том, что случилось с Мадж, с ее ребенком… виновата я. Я это допустила.
Он склонился к ней, погладил по шелковистой щеке. Она взяла его руку в ладони и прижала к груди.
— Я должен. Не только ради Маати. Там осталось мое прошлое. Так будет правильно.
— Она постоянно плачет. Со слезами ложится, со слезами встает. Я ходила ее навестить, когда меня выпустили. Она первая, к кому я пошла. Только увидела ее, и сразу вспомнила, какая она была раньше… Я-то думала, она черствая. Думала, ей все равно. Ничего не замечала.
Ота опустился на колени, обвил ее руками.
— Ты ведь едешь… — прошептала Лиат, — не из-за меня, да? Не потому, что хочешь от меня отделаться?
Ота сел, голова Лиат легла ему на плечо. Его ум работал где-то на подмысленном уровне: просчитывал, что нужно сделать и в какой последовательности. Ота погладил Лиат по волосам — гладким, как вода.
— Конечно, нет, любимая.
— Однажды ты станешь великим человеком. Я знаю. А я просто дурочка, которая не может отличить чудовищ вроде Ошая от… Боги!.. Ведь я даже ничего не заподозрила. Как слепая была…
Она заплакала, сотрясаясь от рыданий, а он стал тихонько покачивать и утешать ее, положив подбородок ей на макушку. Лиат пахла мускусом и слезами. Ота держал ее в объятиях, пока она не утихла, пока у него не заныли руки. Ее голова потяжелела, дыхание стало ровным, как у спящей.
— Ты совсем вымоталась, любимая, — сказал он. — Ложись в постель. Тебе нужно поспать.
— Нет, — отозвалась она. — Нет, побудь со мной! Не уходи.
Ота мягко поднял ее и перенес на кровать, а сам сел рядом. Рука Лиат обвила его плечо, как лоза — колонну.
— Три недели до Ялакета, — произнес он, — еще недели две вверх по реке и день-другой пешком. Обратно быстрее, потому что плыть вниз по течению. До зимы обернусь.
В тусклом свете из-за ставен и двери он смотрел ей в глаза, затуманенные горем и усталостью. Ее лицо стало безмятежным, полусонным.
— Тебе не терпится поехать, — сказала она. — Я вижу, ты этого хочешь.
И это, конечно, было правдой. Ота прижал к ее губам ладонь, закрыл их. Потом — к глазам. Не готов он это обсуждать. По крайней мере, с ней.
Он поцеловал Лиат в лоб и подождал, пока она не заснет, после чего тихонько открыл дверь и вышел на свет.
11
Амат вскочила посреди ночи. Ей снилось, будто Ови Ниит колотит ногами в дверь, и, даже вынырнув из темной пучины кошмара, она далеко не сразу сообразила, что никакого грохота не было. Мало-помалу испуг прошел, сердце успокоилось, и Амат снова легла. Сетка полога над ней отливала медью в свечном сиянии; когда в открытые окна прокрался холодный голубой свет зари, медный оттенок поблек и посветлел. Ставни покачивались на ветерке, пахнущем морем.
Письменный стол Амат был завален бумагами. Бруски туши, стертые от долгого употребления, улеглись столбиком на верхней ступени лестницы, дожидаясь, когда их унесут. За время ее отлучки дела Дома пошли наперекосяк. Амат до поздней ночи просматривала списки и счета, убеждая себя в том, что заботится о делах Дома, как раньше, что последние события не отравили ее преданность.
Амат вздохнула, села и откинула полог. После возвращения жизнь казалась ей однообразной — постоянные ночные кошмары, унылая работа, встречи, совещания до заката. Однажды Марчат, обратив внимание на ее загнанный вид, предложил отправить ее на отдых в Чабури-Тан, когда сезон закончится. За счет Дома, добавил он. Амат то и дело позволяла себе помечтать о том, как уедет подальше от Сарайкета, от набережной, от своего письменного стола и каморки у Ниита, но всякий раз печалилась, зная, что отдохнуть не суждено. Хотя было бы неплохо.
Она поднялась с постели, надела чистое платье и вышла на улицу — до прилавка на углу, где девчонка из предместья продавала свежие ягоды, завернутые в хрустящие сладкие лепешки. Хватит, чтобы продержаться до обеда. Амат съела их по дороге домой, мысленно составляя список дел на день. Ей было трудно сосредоточиться. Дать уму отдых, ничем его не занимать оказалось куда проще.
Отрезок жизни со дня скорбного торга прошел словно в бреду. Время текло неделя за неделей, а она не ощущала его, не могла придти в себя, работала безо всякой охоты. Что-то в ней сломалось, и притворяться, будто все идет на лад, было без толку. В глубине души она знала, что так случится, и незаметно для себя начала строить планы.
Незнакомец, что ждал ее у дверей, был одет в желтое с серебром — цвета Дома Тиянов. Он был совсем юн — лет шестнадцати или семнадцати. Как Лиат. Стало быть, ученик, но ученик одной из ключевых фигур Дома. Это могло означать лишь одно.