— Ничуть, — возразил доктор Рэйвен. — Все мои мальчики рано или поздно возвращаются повидать меня, и я рад видеть их. Это заставляет меня гордиться.
— Я и сам удивляюсь, — улыбнулся Саттон, — и мне кажется, я знаю, почему, но это трудно объяснить.
— Тогда давай спокойнее, — сказал доктор Рэйвен, — помнишь, так, как мы привыкли. Мы сидели н обсуждали вопрос и, наконец, прежде, чем отчетливо понять его, мы находили суть.
Саттон коротко рассмеялся.
— Да, я помню, доктор. Тонкости теологии. Существенные различия в сравнительной религии. Скажите мне вот что. Вы провели за этим всю свою жизнь, вы знаете о религиях земных и других более чем любой человек на Земле. Были ли вы способны хранить одну веру? Вы когда-нибудь испытывали искушение уклониться от учения вашей расы? Доктор Рэйвен поставил чашку.
— Я мог бы заранее знать, что ты озадачишь меня. Ты делал это все время. У тебя была сверхъестественная способность поставить именно тот вопрос, на который человеку труднее всего ответить.
— Я больше не буду вас озадачивать, — заверил его Саттон, — по-моему, вы нашли какие-то хорошие, можно сказать, даже лучшие черты в прошлых религиях.
— Ты нашел новую религию?
— Нет, — произнес Саттон, — это не религия.
Церковный колокол все звонил, а девушка, смех которой доносился, ушла. Ее шаги на тротуаре были уже далеко.
— У вас не было когда-нибудь чувства, — внезапно спросил Саттон, — словно вы сидите здесь и слышите то, что, как вам известно, вам не дано было услышать?
Доктор Рэйвен покачал головой.
— Нет, не думаю, что я когда-нибудь это чувствовал.
— Если бы услышали, что бы вы сказали?
— Я думаю, — сказал доктор Рэйвен, — что я мог бы быть так же озадачен этим, как ты сейчас.
— Мы жили одной верой, по крайней мере, восемь тысяч лет, а может быть, и больше. Наверняка, больше. Потому что, что заставляло неандертальца красить берцовые кости в красное и ставить черепа к востоку лицом, должно было быть верой, слабым проблеском чего-то вроде веры.
— Вера, — мягко произнес доктор Рэйвен, — это могучая вещь.
— Да, могучая, — согласился Саттон, — но даже в ее силе — признание нашей слабости. Наше собственное признание того факта, что мы недостаточно сильны, чтобы стоять самостоятельно, что мы должны иметь посох, чтобы опереться; вера — это выражение надежды и убеждения в существовании какой-то высшей власти, которая укажет нам путь и даст руководство.
— Ты не ожесточился, Аш, тем, что нашел?
Где-то тикали часы, слишком громко для внезапно воцарившейся тишины.
— Доктор, — прервал молчание Саттон, — что вы знаете о судьбе?
— Странно слушать, что ты заговорил о судьбе. Ты всегда был человеком, не склонным ей поклоняться.
— Я имею в виду реальную судьбу, — пояснил Саттон. — не абстракцию, а фактически существующую вещь, а значит, и действительную веру в судьбу. Что говорят книги?
— Всегда есть, были и будут люди, которые верили в судьбу, — сказал доктор Рэйвен. — Некоторые из них, по-видимому, были правы. Но, в основном, они не называли это судьбой, а считали это счастьем или предчувствием, или вдохновением, или чем-нибудь еще в этом роде. Существовали историки, которые писали об очевидной судьбе, но это было не более чем слова Просто сомнительные выверты. Конечно, были и фантазии, были и фанатики, и другие, те, кто верил в судьбу, но преследовал фанатизм.
— Но нет ли свидетельства, — не сдавался Саттон, — нет ли фактического доказательства того, что называют судьбой? Подлинной силы, живой вещи, какой-либо жизненной субстанции, чего-то, до чего можно дотронуться?
Доктор Рэйвен вновь с сомнением покачал головой.
— Нет, насколько я знаю, Аш. Судьба, в конце концов, всего лишь только слово. Это не то, что можно наколоть на бумажку, вера-то тоже могла быть не более чем слова, в точности, как судьба сегодня. Но миллионы людей за тысячи лет сделали ее подлинной силой, вещью, которую можно определить в себе. Вещью, которой можно жить.
— Но предчувствие и счастье, — запротестовал Саттон, — это же не просто случайности!
— Они могут быть проблесками судьбы, — согласился доктор Рэйвен, — едва видимыми вспышками. Предвестниками широкого потока режима случайностей. Узнать, конечно, нельзя. Человек может быть невосприимчивым ко множеству вещей до тех пор, пока у него нет фактов. Поворотные пункты в истории зависят от предвидений. Вдохновенная вера в собственные способности меняла течение событий много больше раз, чем это можно себе представить.
Он поднялся, подошел к книжному шкафу, постоял с откинутой назад головой.
— Где-то, — сказал он, — если смогу ее найти, здесь есть одна книга.
Он поискал, но не нашел.
— Неважно. Я наткнусь на нее попозже, если ты все еще будешь заинтересован. В ней рассказано о старом африканском племени со странной верой. Они верили, что душа или сознание или “эго” (по латыни), или как бы вы ни называли ее, у каждого человека имеет партнера, двойника на какой-то отдаленной планете. Если я правильно помню, они даже знали ее и могли указать на вечернем небе.
Он отвернулся от шкафа и пристально посмотрел на Саттона.
— Вот это и может быть судьбой. — Рэйвен немного помолчал. — Ты знаешь, может быть, и даже очень.
Он пересек комнату и встал перед холодным камином: руки сцеплены за спиной, серебряная голова отклонена в сторону.
— Почему ты так интересуешься судьбой? — спросил он.
— Потому что я нашел судьбу, — ответил Саттон.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Лицо на экране было в маске, и Адамс с холодным гневом сказал:
— Я не принимаю вызовов в маске.
— А этот вы примите, — возразил голос из-под маски, — я тот человек, с которым вы говорили на патио. Помните?
— Вызвали меня из будущего, я полагаю? — поинтересовался Адамс.
— Нет, я пока еще в вашем времени и наблюдаю за вами.
— За Саттоном тоже наблюдали? — не удержался Адамс.
Голова в маске кивнула.
— Вы его уже видели. Что вы думаете?
— Он что-то скрывает, — ответил Адамс, — и он не совсем человек.
— Вы собираетесь его убрать?
— Нет, — сказал Адамс, — я этого не хочу. Он знает что-то, что должен знать я, что должны знать все мы. А убийством мы этого от него не добьемся.
— Тому, что он знает, — резко возразил голос из-под маски, — лучше умереть вместе с тем, кто знает это.
— Возможно, — предположил Адамс, — мы могли бы прийти к соглашению и взаимопониманию, если бы вы сказали мне, что все это такое.
— Я не могу сказать этого вам, Адамс. Хотел бы, но не имею права раскрывать будущее.
— А до тех пор, пока вы этого не сделаете, — огрызнулся Адамс, — я не позволю вам менять прошлое.
А сам он думал:
“Этот человек испуган. Он может убить, когда захочет, но боится это сделать. Саттон должен быть убит человеком его собственного времени… буквально должен быть, потому что время может не стерпеть продления насилия от одной скобки до другой”.
— Между прочим, — услышал он голос человека из будущего.
— Да? — спросил Адамс.
— Я собираюсь спросить вас, как дела на Альдебаране XII?
Адамс окаменел в своем кресле. В нем забушевал гнев.
— Если бы не Саттон, — произнес человек в маске, — происшествия на Альдебаране ХХII не случилось бы.
— Но Саттон тогда еще даже не вернулся, — снова огрызнулся Адамс. — Он еще не появлялся…
Его голос затих, потому что он кое-что вспомнил. Имя на титульном листке… “Ашер Саттон”.
— Слушайте, — взмолился Адамс, — ради всего святого! Скажите мне, если у вас действительно есть что мне сказать.
— Вы хотите сказать, что пока не догадываетесь, чем это может обернуться?
Адамс покачал головой.
— Это война, — произнес голос.
— Но там никакой войны нет.
— Не в ваше время, а в другое.
— Но как…
— Помните Майкельсона?
— Человека, который на секунду ушел во время?
Голова в маске кивнула, и экран опустел. Адамс сидел, чувствуя, как холодок бежит по его телу.
Зуммер опять замурлыкал, и он механически передвинул рычажок. На экране был Нельсон.
— Саттон только что вышел из университета, — доложил Нельсон. — Он провел час с доктором Горацио Рэйвеном. Доктор Рэйвен, если вы помните, профессор сравнительной религии.
— О, — воскликнул Адамс. — Так вот что это такое!
Он постучал пальцем по столу, наполовину раздраженный, наполовину испуганный.
“Было бы позором убрать такого человека, как Саттон, — подумал он, — но это было бы лучше всего. Да, это могло быть только к лучшему”.