— Джонни, есть ли какой-нибудь выход?
Ответа не было. Он позволил своей голове бессильно опускаться, пока она не легла на панель управления. Лишь тело продолжало питаться, получая энергию звезд.
Он слышал, как его кровь вытекала из ран и капала на пол, как струилась по полу. Его разум был словно в парном тумане, но он позволял ему оставаться в таком состоянии, поскольку ничего нельзя было сделать. Да и не было в этом никакой необходимости. Он не знал, как пользоваться теперь своим мозгом, как его использовать. Он не знал, на что способен, на что — нет. Саттон вспоминал, как он падал с криком, обращенным к чужому враждебному небу, ощутив в течение какого-то мгновения дикое, напряженное возбуждение, через которое он прошел, осознав, что мир 61 Лебедя лежит перед ним. Это то, что все космонавты Земли не смогли сделать, и лишь ему одному это удалось.
Планета стремительно приближалась, и он уже видел ее поверхность, похожую на географическую карту, перечеркнутую какими-то запутанными линиями, которые выглядели на его экране черными и серыми.
Это было двадцать лет назад, но он помнил все так, как будто это было вчера.
Он протянул руку и пытался поворачивать ручкой управления, но она не двигалась. Корабль продолжал неотвратимо падать вниз, и в какой-то момент он ощутил нарастающее волнение, превращающееся в страх.
Один только факт был до конца ясен ему, один среди проносившихся обрывков мыслей, чувств, молитв, один только обнаженный факт., он должен разбиться. Он не помнил тога, как разбился, поскольку даже не знал, как и когда это произошло. Был только страх, а потом не было ничего… Сначала было осознанное понимание происшедшего, а потом ничего не стало, и было успокоение и полное забытье.
Сознание вернулось к нему… через мгновение, а может через вечность… он не мог этого сказать.
Сознание вернулось, но оно было другое.
Оно лишь частично было человеческим, лишь в самой малой степени похожим на него. И знание, которое было абсолютно новым, и в то же время он знал, что оно было всегда.
Он чувствовал и знал, что его тело распростерто на земле, расплющенное, разбитое, раздавленное, потерявшее человеческий облик, но не мог этого видеть. Тем не менее он знал, что это было его тело, знал все его функции и строение, но все же чувствовал некоторое изумление, когда осознал эту вещь, лежащую перед его мыслью. Он знал, что для решения стоящей перед ним проблемы потребуются все его возможности.
Его тело должно быть заново собрано и отлажено таким образом, чтобы оно снова выполняло все функции, и жизнь, ушедшая из этого тела, должна вернуться в него.
Он думал о Шалтае-Болтае, и эта мысль показалась ему странной, поскольку этот детский стишок был совершенно новым для него и в то же время давно известным, хотя и забытым.
— Шалтай-Болтай, — сказала ему вторая половина, вторая часть его существа, — не дает решения. — И он знал, что это так, поскольку Шалтай-Болтай, свалившийся со стены, мог быть восстановлен, но свалившийся в иной мир, умерев в своем…
Он почувствовал, что состоит из двух существ, поскольку одна его часть отвечала на вопросы, заданные другой. Был тот, кто задавал вопросы, и тот, кто отвечал на них, но они, несмотря на это различие, были одним целым. Но что разделяет их на два существа, он понять так и не мог.
— Я твоя судьба, — ответил тот, кто всегда был отвечающей стороной. — Я с тобой с того момента, как ты начал жить. Я останусь с тобой, если ты не умрешь. Я не контролирую тебя, не заставляю искать что-либо, но я пытаюсь вести тебя по твоему пути, хотя ты этого и не знаешь.
Саттон, та его меньшая часть, которая была собственно им, ответила:
— Да, теперь я это знаю.
Ему казалось, что он знал об этом всегда, хотя, на самом деле, узнал это только что. Это было странной мыслью. Знание судьбы, как он почувствовал, было несколько запутанно, поскольку он теперь состоял из двух существ: из самого себя и Судьбы. Он не мог четко различить, какие вещи он знал только как Саттон, а какие — как Саттон плюс Судьба Саттона.
— Я просто не могу знать этого, — подумал он. — Я не знал этого раньше, не знаю и сейчас. Во мне объединились две стороны моего существа: человеческая, то есть я сам, и Судьба, которая направляет меня к славному и великому будущему, если только я позволю ей сделать это. Она не заставит меня делать что-то и не остановит меня в моих поступках. Она будет только делать намеки, как бы нашептывать мне, что не нужно делать. Все то, что называется сознанием окружающего, умением верно оценить обстановку, это то, что называется правильным образом жизни — судьбой.
Она находится в моем мозгу, но этого нет ни у кого другого, поскольку я чувствую ее как никто другой.
Я знаю об этом с величайшей уверенностью, а они не знают вообще или, может быть, смутно догадываются об этой величайшей правде.
Мы все должны знать об этом. Знать, как знаю я. Но что-то мешает всем узнать эту истину или что-то искажает это знание таким образом, что оно становится неверным. Я должен выяснить, что это такое, и узнать, как преодолеть это. Я должен сделать это, чтобы подготовить будущее, чтобы оно было таким, каким должно быть, даже в то время, которое я никогда не увижу.
— Я твоя Судьба, — произнес тот, кто должен отвечать. — Судьба, а не фатальность. Судьба — не предсказание будущего.
Судьба- то есть то, что случится с людьми, расами, мирами.
Судьба, то есть знание того, какой вы должны делать свою жизнь, как вы должны формировать образ своей жизни… таким, каков он должен быть. Каким он будет, если вы прислушаетесь к этому тихому спокойному голосу, который говорит с вами во время серьезных моментов жизни, когда вы стоите на распутье. Но вы ничего не слышите, и нет такой силы, которая заставила бы вас слушать. Не существует никакого наказания за то, что вы не слушаете голоса, если не считать самого главного — вы идете против своей судьбы…
Были еще другие мысли, другие голоса. Саттон не мог сказать, что это были за голоса, за исключением того, что они находились вне существа, состоящего из него самого и его судьбы.
— А, это мое тело, — подумал он. — Но я нахожусь где-то еще. Где-то, где нельзя видеть так, как я привык видеть… и нельзя слышать, а я вижу и слышу, но уже как-то иначе, ощущая все это каким-то иным способом.
— Тебя пропустил экран, — произнес один голос, хотя слово “экран” не было произнесено. Другое неведомое слово послужило этой цели.
И еще один голос сказал, что для создания “экрана” была применена какая-то технология, созданная на планете, название которой было непонятно его разуму и воспринималось как-то неясно. В нем не чувствовалось никакого смысла, который Саттон мог бы уловить.
И была еще одна мысль, которая осуждала излишнюю сложность и несовершенство тела Саттона, — разбитого тела. И в ней с очень большим энтузиазмом оправдывались простота и совершенство восприятия энергии.
Саттон пытался крикнуть им в ответ:
— Ради бога, поспешите! — ведь его тело было таким, что очень быстро должно было необратимо погибнуть, и если оно слишком долго пробудет в таком состоянии, ничего уже нельзя будет сделать. Но он не мог этого сделать и, как бы во сне, слушал эти отвлеченные высказывания, сопоставление различных точек зрения, которые все сходились к одной ясной мысли, представляющей собой окончательное решение.
Он пытался определить, где же он находится, пытался сориентироваться в сложившемся положении, но обнаружил, что не может определить даже свою теперешнюю сущность, поскольку он сейчас не представлял собой физического тела, занимающего определенное место в пространстве и времени и даже не являлся отдельной личностью. Он находился в промежуточном состоянии, не имел материального воплощения, существующего в какой-то определенности, и не мог понять, что же с ним происходит, как ни старался. Это была какая-то пустота, вакуум, который, тем не менее, что-то собой представлял и который взаимодействовал еще с чем-то, тоже подобным пустоте. Так это ему представлялось.