— Как желаете, Саттон, — сказал человек. — Мы будем ждать… И следить. Просто дайте нам знак, когда вы решитесь.
— Знак?
— Конечно. Просто напишите нам записку. Мы в это время будем смотреть через ваше плечо. Или просто скажите: “Ну, я решился”. Мы будем слушать, и мы услышим.
— Просто, — согласился Саттон. — Очень просто.
— Мы делаем это простым для ВАС, — заметил незнакомец, — до свидания, мистер Саттон.
Саттон не видел этого, но почувствовал, что человек прикоснулся к шляпе… Если, конечно, у него была шляпа. А затем он ушел, свернув, с дороги пройдя через кладбище, уходя куда-то в сторону леса.
Саттон стоял на пыльной дороге и слушал звук удаляющихся шагов, мягкие, свистящие звуки трения подошв о траву, покрытую росой.
Наконец-то контакт! Через десять лет. Контакт с людьми из другого времени. Но это не те люди, не его люди.
Ревизионисты следили за ним. Он всегда чувствовал, что они следили. Ревизионисты следили и ждали. Ждали в течение десяти лет. Но, конечно, десять лет его времени, не их. Механизмы и наблюдатели могли выполнять эту работу в течение года или даже недели, если они бросили на это дело достаточное количество людей и техники.
Но для чего нужно было ждать десять лет? Только для того, чтобы дождаться, когда он ослабеет и будет готов согласиться на любое их предложение?
Пока он ослабеет? Это не укладывалось в правила игры.
Но затем в его сознании вдруг появилась картина, и он остановился в несколько неуклюжей позе, удивляясь, почему эта мысль не пришла к нему раньше.
Они не ждали, чтобы он ослабел. Они ждали, пока Джон К.Саттон напишет письмо. Они все записали на пленку и тщательно изучили его жизнь. И потому они могли предвидеть, как сработает его разум и как он будет действовать. Письмо было ключом ко всему. Письмо послужило той приманкой, которую и использовали они, чтобы завлечь Ашера Саттона в ЭТО ВРЕМЯ. Они завлекли его и оставили здесь в ловушке и держали крепко, крепко, крепче, чем если бы он был в клетке. Они изучили его теперь и могли с уверенностью предполагать, как он будет действовать. Они знали об этом с такой же надежностью, с какой представляли действия старого Джона К.Саттона.
Его разум снова как бы раздвоился и начал осторожно прощупывать мозг человека, удаляющегося по холму. Ни цыплята, ни кошки, ни собаки, ни полевые мыши — никто из них не мог даже подозревать и знать, что другой разум проникал в них. С ними было легко, как с марионетками. Что касается мозга человека, то здесь все могло быть по другому. Высокоразвитый и чувствительный, он может почувствовать вмешательство извне, если даже не будет знать об этом.
“Девушка не будет долго ждать. Я слишком долго отсутствовал. Ее чувства не так глубоки. И в общем-то у нее нет никаких моральных обязанностей передо мной, я это слишком хорошо знаю. Очень долго я находился в этом временном склепе. Ей наверняка надоело ждать уже тогда, когда я отсутствовал всего три часа, ну и черт с ней. Я могу найти себе другую, но вряд ли такую же… м-да… Не совсем такую… Нигде больше не существует такой, как она…”
Саттон отчетливо воспринимал чужую мысль.
“Тот, кто сказал, что Саттон сдастся, сам был ненормальный. Боже мой! Если бы я провел десять лет в этой дыре, то любому, кто пришел бы ко мне из времени, из моего времени, бросился бы на шею и расцеловал. Кого угодно… друга… врага… это не имеет значения. А что делает Саттон? Ни одного слова, ни одного звука удивления во всем, что он сказал. Когда я заговорил с ним, то он даже не изменил походки. Он продолжал шагать, как будто я все время находился рядом с ним. Бог мой! Надо бы выпить. Эта работа действует мне на нервы… Хорошо бы забыть эту девушку… Но лучше, если бы она дождалась меня… Нет, она не станет ждать… Хорошо бы…”
Саттон ушел из его разума, спокойно стоя на дороге.
Он ощутил внутренний триумф, и чувство облегчения жаром разлилось в груди.
Они на протяжении десяти лет следили за ним и за десять лет слежки не увидели больше, чем поверхностные факты. Они все записали на пленку, но не знали, что творилось в его душе. Они могли изучить любого человека, но его душа оставалась закрытой для них. Эти люди способны полностью обнажить человеческий мозг и проанализировать его, прочесть в нем все, что их интересует… Но его разум был закрыт для них. Он открывал им только то, что хотел открыть, и лишь для того, чтобы не вызывать подозрений, чтобы многое осталось им недоступным. Десять лет назад люди Адамса тоже пытались получить информацию из его мозга, но практически ничего не добились.
Ревизионисты следили за ним в течение десятилетия, знали каждое его движение, а также много из того, о чем он думал, ко они не догадывались, что он может раздваивать свой разум и воплощаться в разум мыши, рыбы… или человека. Если бы они знали это, то, конечно, приняли бы какие-то меры и были бы еще опаснее. Но они не сделали этого, а значит…
Он посмотрел назад, туда, где стояла ферма Саттонов, и в какой-то момент ему показалось, что он видит этот дом, массивный темный силуэт на фоне ночного неба. Но это была игра воображения. Он просто знал, что дом находится там и представлял себе эту картину. Одну за другой он представил себе вещи в своей комнате: книги, несколько исписанных листов бумаги, бритву. Там не осталось ничего, что могло бы возбудить подозрение, ничего, что он мог бы случайно забыть и ничего такого, что могло бы быть использовано против него.
Он был готов к этому дню, знал, что этот день наступит, когда Херкимер или ревизионисты, или правительственные агенты выйдут из-за дерева и пойдут рядом с ним.
Знал ли он об этом?
Нет, этого нельзя было сказать. Он больше надеялся, вернее, готов был надеяться.
Много лет назад его попытка написать книгу — книгу Судьбы — без заметок, написанных за это десятилетие, оказалось безнадежной. Все, что осталось от нее — это кучка пепла, смешавшаяся за прошедшие годы с землей, с дождевой влагой, просочившейся вглубь почвы, и впитанная корнями пшеницы, кукурузы в виде химических элементов.
Он был готов… его разум был собранным и ясным, он готовился к этому в течение многих лет.
Саттон сошел с дороги и направился вниз по пастбищу, следуя за человеком впереди. Тот быстро шел к небольшой возвышенности у реки, но, несмотря на это, разум Саттона опережал его, ощупывая темноту и отыскивая дорогу, как гончая собака, которая пользуется только обонянием, когда идет по следу куницы. Он нагнал его уже через несколько минут, когда человек только входил в тень лесных деревьев, и шел за ним на небольшом расстоянии, осторожно ступая, легко и бесшумно, как пантера, боясь спугнуть преследуемого.
Корабль лежал в глубоком овраге. В нем зажегся свет, и люк открылся. В круге света стоял второй человек и напряженно вглядывался в темноту.
— Это ты, Гас? — спросил он.
— Конечно, я. Кто еще, по-твоему, может шляться по этому лесу ночью? — грубовато ответил первый.
— Я уже начал беспокоиться, — проворчал человек с корабля. — Ты отсутствовал дольше, чем я предполагал. Я уже собирался идти на поиски.
— Ты постоянно суетишься, — недовольно ответил Гас. — Между нами говоря, ведь нас никто не услышит в этом мире, я должен сказать, что мне все это надоело. Пусть Тревор поищет кого-нибудь другого для этой работы. Я больше не намерен выполнять ее.
Он взобрался по трапу на корабль.
— Собирайся, — обратился он ко второму человеку. — Мы уходим отсюда.
Он повернулся для того, чтобы закрыть люк, но к этому времени его уже закрыл Саттон. Гас медленно отступил назад на два шага, пока не уперся в привинченное к полу кресло и остановился, нелепо улыбаясь.
— Взгляните-ка на него! — воскликнул он. — Эй, Пинки! Погляди, кто шел за мной до самого корабля.
Саттон невесело улыбнулся им.
— Если вы не возражаете, джентльмены, то я прокачусь с вами.
— А если мы возражаем? — спросил Пинки.
— Тогда я сам поведу этот корабль, — твердо сказал Саттон. — С вами или без вас? Выбирайте.
— В этом весь Саттон, Гас, — рассмеялся Пинки. — Этот самый мистер Саттон. Тревор будет рад увидеть вас, Саттон.