— Но как?
— Довольно любопытно, так сказать, мимоходом. Вы когда-нибудь слышали о человеке по фамилии Перриган?
— Перриган? — повторила я. — Не думаю, это нераспространенная фамилия.
— О, он получил позже большую известность, — заверила она меня. — Доктор Перриган был биологом и занимался уничтожением крыс, в частности бурых крыс — вредителей, которые обходятся довольно дорого. Его метод состоял в том, чтобы найти болезнь, которая бы поражала их насмерть. Для этого он взял за основу вирусную инфекцию, обычно губительную для кроликов, или скорее группу вирусов с повышенно избирательным действием и изменчивостью, потому что они легко подвергались мутации. Вирусы были до того разнообразны, что когда инфекцию испытывали на австралийских кроликах, успешной оказалась лишь шестая попытка, все предыдущие вирусы погибали из-за иммунитета, выработанного кроликами. В других странах тоже проводились такие исследования, хотя и с переменным успехом, пока во Франции не вывели вирусную инфекцию, которой переболело все поголовье европейских кроликов.
Взяв за основу несколько таких вирусов, Перриган при помощи излучения и других средств вызвал в них новые мутации и успешно вывел разновидность, поражавшую крыс. Однако этого было недостаточно, и он продолжил работу до тех пор пока наследственная избирательность вируса не обрушилась со всей яростью на бурых крыс. Этим он избавил мир от выносливого вредителя, потому что после этого бурые крысы перевелись полностью. Но что-то вышло неладно. До сих пор вопрос открыт — произошла ли новая мутация крысиного вируса или инфекцию вынесли из лаборатории сбежавшие крысы-носители, зараженные в предшествующих опытах, практического значения это уже не имеет. Важно то, что произошла утечка вируса, способного поражать людей, и прежде, чем его обнаружили, он успел широко распространиться, до к тому же проделывал он это с ошеломляющей скоростью, слишком огромной, чтобы сдержать его любыми мерами.
У большинства женщин против новой болезни нашли иммунитет, а из тех 10 процентов, что все-таки заболевали, выздоравливали около 80 процентов. У мужчин же наоборот, не оказалось никакого иммунитета, выздоравливали единицы, да и то частично. Благодаря тщательным предосторожностям некоторым удалось избежать заражения, но невозможно вечно сидеть взаперти, и под конец вирус, обладавший невероятным растяжимым инкубационным периодом, настигал и их.
Во время рассказа мне в голову пришло несколько существенных вопросов, но вместо ответа пожилая леди покачала головой.
— Боюсь, я не смогу вам помочь. Может быть, врачи согласятся объяснить, — сказала она, но на лице ее было написано сомнение.
Я перевела себя в сидячее положение, скинув ноги с тахты.
— Понятно, — сказала я, — просто несчастный случай… да, думаю, едва ли кто ожидал, что такое может случиться.
— А почему бы… — заметила она, — почему бы не взглянуть на это, как на вмешательство свыше?
— Не пахнет ли это ересью?
— Я имела в виду Смерть Перворожденного, — задумчиво произнесла она.
Я не нашлась, что ответить на это. Тогда я спросила:
— Ответьте мне по совести, неужели у вас никогда не бывает ощущения, что вы живете в каком-то тоскливом кошмаре?
— Никогда, — ответила она. — Кошмаром был ваш мир, но теперь он исчез. Прислушайтесь!
Звучание голосов, усиленное игрою оркестра, плыло к нам из темноты парка. Нет, в них не было тоски, в них слышалось почти что ликование, но как же объяснить им, беднягам…?
Прибыли мои сопровождающие и помогли мне встать с тахты. Я поблагодарила пожилую леди за терпение ко мне и доброту, но она покачала головой.
— Моя дорогая, это я в долгу перед вами. За короткое время я узнала о воспитании женщин в смешанном обществе больше, чем могли бы дать мне все мои книги. Я надеюсь, моя дорогая, что врачи сделают возможным для вас забыть эти ужасы и жить счастливо с нами, здесь.
В дверях я остановилась и обернулась к ней, заботливо поддерживаемая моими сопровождающими.
— Лаура! — впервые назвала я ее по имени. — Так многие из приведенных вами аргументов верны, и все же в целом вы не правы. Ох, как не правы. Неужели вы ничего не читали про истинную любовь? Девушкой не вздыхали по Ромео, который сказал бы: “И здесь есть свет, а ты, Лаура, солнце”.
— Не думаю, хотя пьесу читала. Миленькая идеализированная басня. Интересно, скольким будущим Джульетам стоила она разбитого сердца? Но на ваш вопрос я отвечу своим, моя дорогая Джейн. Неужели вы никогда не видели цикла рисунков Гойи “Ужасы войны”?
Розовый фургон повез меня не обратно в “Дом Матерей”, пунктом нашего назначения оказалось более строгое, больничного вида здание, где меня суетливо уложили в постель в отдельной комнате. Утром после плотного завтрака меня навестили три врача. Они держались скорее приветливо, чем официально, и мы дружески проболтали около получаса. Очевидно они были хорошо осведомлены о моей беседе с историком Лаурой и не уходили от ответов на мои вопросы. Многие из них даже доставляли им удовольствие, хотя я этого понять не могла, потому что не находила в них ничего утешительного: все, что они рассказывали было до ненормальности практично, подчинено единой, раз и навсегда выработанной технологии. Однако под конец их настроение переменилось. Одна из них, перейдя на деловой тон, произнесла:
— Вы должны понять, что столкнули нас со сложной проблемой. Нельзя сказать, чтобы Матери были восприимчивы к недовольству, но вы за довольно короткий срок сумели возмутить и ошеломить их. Ваше влияние на более неустойчивые элементы может оказаться еще серьезнее. Дело даже не в том, что вы говорите, ваше отличие от других вытекает из всего вашего мировоззрения. Не вы в этом виноваты и, откровенно говоря, мы не видим, как вы, образованная женщина, смогли бы приспособиться к тому безмятежному и бездумному одобрению всего, что требуется от Матери. Ваше терпение быстро истощится. Да и те условности, что вбила вам в голову ваша система, не дадут вам отнестись к нам доброжелательно.
Я поняла, что это беспристрастное суждение обо мне было правдой. И я не могла его оспаривать. Перспектива провести остаток среди этих розовых, шпионящих, мягкотелых Матерей с регулярными перерывами на роды, несомненно, быстро выбила бы меня из колеи.
— И что же тогда? — спросила я. — Сможете вы уменьшить эту тушу до нормальных размеров?
Она покачала головой.
— Скорее всего, нет, — хотя не знаю, такого еще не делали. Но даже если бы и смогли, вряд ли вы сможете ужиться в Докторате, не говоря уже о вашей приверженности влиянию Реакционизма.
Это понимала и я.
— Что тогда?
Она поколебалась, но затем сказала:
— Единственное действенное средство, которое мы может предложить — это гипнотическая операция, заменившая бы вашу память.
Как только до меня дошло значение этих слов, мною овладела паника. Я боролась с ней, убеждая себя, что они, по крайней мере, разумно изложили свое предложение. И мне необходимо ответить так же. И несмотря на это, прошло несколько минут, прежде чем я смогла ответить дрожащим голосом.
— Вы просите, чтобы я совершила самоубийство. Моя память и мой ум — одно и то же: это я. Потеряв их, я умру так же верно, как если бы вы убили мое тело.
Им нечего было возразить на это.
В этой жизни у меня осталось только одно — память, что ты любил меня, мой милый, милый Дональд. Ты живешь теперь только там. Если умрет она — это станет твоей второй смертью, навсегда.
В течение дня мое одиночество нарушали лишь нашествия малюток, сгибавшихся под тяжестью пищи. В остальное время я была наедине с моими мыслями, а они едва ли веселили.
— Откровенно говоря, — как сказала мне не без сочувствия одна из врачей, — мы не видим другого выхода. Умственные расстройства — самый большой источник беспокойства для нас со времен катастрофы, они случаются ежегодно. Даже если пострадавшие загружали себя неимоверным количеством работы, многие из них не могли приспособиться. А вам мы не может предложить и этого.
Я понимала, что со своей стороны она честно меня предостерегла. И я знала, что даже если галлюцинация, становящаяся день ото дня все реальнее, будет вынуждена растаять, я была в ловушке.