— Милиционер сказал, чтобы я пришла, — говорит Аполония Ласак. Подходит к окну и хочет задернуть шторы, зеленые, из старого плюша.
— Прошу оставить шторы в покое.
— Дует, — отвечает пани Ласак.
— И тем не менее прошу не заслонять окно! — громко приказываю я.
— Как хотите, — говорит женщина и, наконец, садится. Расправляет платье, устраивается поудобнее. Видимо, ей нравится сидеть в этом кресле, хотя она и заявляет: — Сколько раз я говорила, чтобы выкинули эту рухлядь. Только моль из-за нее разводится. Но что удобно — то удобно, надо прямо сказать… А вам что от меня надо? Небось из-за покойника меня позвали? Царствие ему небесное, хоть он и немец.
— Вы не любите немцев?
— А пан их очень любит?
— Пани Ласак, я хочу, чтобы вы мне рассказали, как все тут случилось с этим немцем.
— Не у меня спрашивайте, у Германа. Они с ним земляки.
— Спрошу, разумеется, и у него спрошу. Но ведь и вы можете кое-что рассказать, не так ли?
— Могу. Человек не сова, он все замечает.
— Вот именно. Ну, так как было дело? Приехал в пятницу?
— В четверг. Раненько, еще до завтрака. Машина и сейчас там стоит. Я как увидела эту машину, так сразу и подумала, что это ко мне. От Гомулки.
— От кого?
— Ну, от нашего Гомулки. Ведь я писала ему на тех жуликов из Голчевиц, которые мне, когда я вышла из кооператива, не заплатили за быка. А приехали не от Гомулки, всего лишь немец, царствие ему небесное, хотя они нас и убивали. Он, правда, наверное, нет. Слишком молодой.
— Значит, как? Приехал и прямо сразу тут поселился? Говорил что-нибудь? Спрашивал о ком-либо?
— Еще бы не спрашивал! — Пани Ласак рассмеялась. — Они уж очень охочи выспрашивать. Вытащил какую-то бумажку и лепечет мне. Только я и поняла, что ему нужен Герман. И сразу себе подумала, что они начнут вместе шпионничать.
— Не понимаю. Что значит «шпионничать»?
— Будете мне голову морочить, что не понимаете! Они все время у нас тут шляются. То он турист, то он то, то он это… Вежливые теперь, здороваются, гутен морген, а свое дело знают.
— Какое такое дело, пани Ласак?
— А то вы не понимаете! Я сразу помчалась к уважаемому пану доктору и сказала ему: «К Герману приехал какой-то немец, значит надо бежать в Голчевицы в милицию». Пан доктор мне ответил, чтоб без паники, что он сам пойдет и посмотрит. Пришел, посмотрел на гостя, поболтали между собой по-немецки. Наш ведь пан доктор может по-всякому разговаривать, даже по-латыни, что твой ксендз из Голчевиц. Вернулся он, значит, и сказал, что немец на экскурсию приехал, дворец хочет осмотреть и больше чем на два дня не останется. То ли редактор какой, то ли еще кто… А там — кто его на самом деле знает. Немец — это немец, царствие ему небесное. Пусть пан Германа выспрашивает. Он целую ночь с гостем разговаривал и Труду за водкой в Голчевицы посылал.
— Выпивали?
— Э-э-э… И какая у немцев выпивка? Вы у Германа спросите.
— А как насчет похорон? Вы присутствовали на них?
— Нет.
— Немца после смерти видели?
— Издали.
— Где видели?
— Да здесь.
— Как он лежал?
— Обыкновенно. Как всякий покойник. Готовенький. Прямо сразу бери и в гроб клади.
— Я спрашиваю, в каком положении он лежал.
— Ну, голова его была у кресла, а ноги около камина.
— Как вы думаете, пани Ласак, почему он умер? Ведь он был еще молодой человек.
— Молодой не молодой, с каждым может случиться. Вы лучше повыспрашивайте у Германа.
— Вам не показалось это странным? Приехал человек и сразу умер.
— Меня уже ничем не удивишь. Я много чего на своем веку повидала. Мог бы и не лазить в ту комнату.
— В какую комнату?
Ласак смотрит на дверь, потом, словно чего-то ожидая, на меня. Все время теребит в руках платочек.
— Ах, та комната… — говорю я безразличным тоном. — Та, где шесть стульев?
— Семь, — деловито поправляет меня Ласак. — На столе шесть приборов, а стульев семь. Одного прибора нет. О н не любит тарелок.
— Кто такой, пани Ласак?
— Ну тот, кто там сидит себе…
— Откуда вы знаете, что он не любит тарелок?
— Откуда? Еще бы мне не знать! Уж будет второй год, как я поставила ему прибор. Прихожу на другой день, чтоб пыль стереть, смотрю — на полу одни черепки. Ничего, думаю, это просто ветер набедокурил. И ставлю, значит, другой прибор. Снова через месяц заглядываю в комнату, смотрю — опять черепки. Ну, видно, ем у не понравилось.