Не успеваю ответить доктору Бакуле. В башне, которая едва вырисовывается черным силуэтом на фоне темно-синего неба, снова вспыхивает свет. На снегу появляется деформированное, словно выхваченное из сюрреалистической картины, очертание окна. Свет гаснет, и одновременно я слышу крик Бакулы.
— Что случилось, доктор?
— Ах, ничего, — отвечает Бакула и умолкает. Садится в кресло. Его явно утомил длинный рассказ, хотя он и старается усмехаться вежливой деланной улыбкой.
Я позволяю ему молчать столько, сколько ему будет угодно, а когда замечаю, что его пальцы снова начинают выбивать нервную дробь на подлокотнике кресла, возможно просто выражая понятное в дайной ситуации беспокойство, резко спрашиваю:
— Доктор, зачем вы его похоронили? Где вы взяли гроб?
В дверях стоит поручик Домбал. Его лицо, правда, ничего не выражает, но во всей фигуре, наклоненной вперед, я чувствую нетерпение. Он явно пришел с чем-то срочным и более важным, нежели тот ответ, который я сейчас могу услышать от Бакулы. Поэтому жестом руки даю ему понять, что он может не отвечать, и приказываю Домбалу войти. Он с неохотой поглядывает на Бакулу.
— Говорите!
— Гражданин капитан, пост номер три задержал женщину, Несмотря на предупреждение, хотела бежать.
— Кто?
— Здешняя. Ввести?
Я говорю, чтобы ее привели, и извиняюсь перед Бакулой. Он усмехается, как обычно, вежливо, но не угодливо, хотя его глаза приобретают совершенно новое выражение. В них уже нет и следа нервного беспокойства. Я бы сказал, что он доволен. Ба! Даже глубоко удовлетворен…
— Я буду ждать вашего ответа, пан доктор.
— Остаюсь в вашем распоряжении, пан капитан.
Доктор Бакула выходит, держа руки в карманах.
II. ПРИЗРАКИ, КАК ПРАВИЛО, ЯВЛЯЮТСЯ В ПОЛНОЧЬ
1
Домбал говорит о докторе Бакуле:
— Мне кажется, он интересный человек.
— Я тоже так думаю, поручик.
— Но, несмотря на это, я поставлю милиционера у дверей его комнаты. Обыск не дал результатов.
— Совсем?
— Совсем. Кроме тех ключей от машины немца, которые я нашел в комнате сторожа.
— Интересно… Где эта женщина?
— В соседней комнате. Скорее — девушка. Хорошенькая. Лет восемнадцати. Труда Фрич.
— Немка?
— Дочь здешнего сторожа. Во всяком случае, она так назвалась.
— Приведите. Когда наш доктор закончит?
— Через час. Не позднее чем через час.
Домбал выходит, потом вводит девушку. Она и в самом деле хорошенькая, только лицо ее искажено страхом. Одета в дешевенькое пальтишко, в руках держит матерчатую сумку. Стоит в дверях и не решается ступить дальше, а вокруг ее ног расплывается темное пятно от растаявшего снега. Снег запорошил ее пальтишко и сумку. Туфли промокли. Девушка переступает с ноги на ногу, хотя я уже дважды жестом приглашаю ее войти.
— Прошу подойти поближе, панна Фрич, — говорю спокойно и стараюсь, чтобы мой голос звучал мягко и дружелюбно. — Пожалуйста, садитесь вот тут. И лучше всего, если вы снимете туфли. Вы же вся дрожите. Сегодня целый день идет снег, панна Фрич. Поставьте ноги на коврик. Вот так… Сейчас скажу, чтобы принесли рефлектор.
Когда милиционер вносит обогреватель, Труда Фрич все еще смотрит на свои мокрые ноги и не произносит ни слова. Я наливаю ей горячего чая, но она даже не благодарит и отодвигает чашку на самый край стола. Мне кажется, что у нее в ушах еще звучит окрик задержавшего ее милиционера. Она оглядывается на дверь, затем почему-то бросает быстрый взгляд на опаленный кирпич камина, и глаза ее застывают на этом предмете, оставаясь неподвижными в течение всей нашей беседы.
— Теперь лучше, панна Фрич?
— Да. — Это ее первое слово.
— Куда вы торопились, панна Фрич?
— К подруге, в Голчевицы.
— За четыре километра в таких легких туфельках?
Сегодня должны быть танцы, — говорит Труда Фрич.
— Ах да… Я совершенно забыл, что сегодня суббота. Только… Панна Фрич… Ведь дорога в Голчевицы идет в другую сторону. Что вы делали у берега моря?
Труда Фрич пожимает плечами.
— Предположим, вы хотели идти берегом моря в Голчевицы на танцы. А зачем вам понадобилось убегать от милиционера? Надо было просто объяснить ему, что вы спешите к подруге, в Голчевицы.