Плиний и дон Лотарио слушали его с волнением.
Сквозь приоткрытые двери погребка проникали последние лучи заходящего солнца, ставшего почти фиолетовым.
— Как видите, я пустился в обещанное вам красноречие. Редко у меня возникает потребность в таком словоизлиянии. Но сегодня я словно предчувствовал это, словно испытывал непреодолимое желание излить свою душу... — произнес он, полузакрыв глаза и простерев перед собой руку, как будто отгонял прочь какие-то видения.
Плиний и дон Лотарио поднялись, наступая на собственные тени и желая положить конец трапезе. Но токката Браулио все еще звучала, хотя и в более тихом, замедленном темпе. Наконец он воскликнул:
— Прошу вас, друзья, не оставляйте меня! Я хочу провести остаток сегодняшнего дня вместе с вами.
И, нахлобучив на голову берет, присоединился к Плинию и дону Лотарио.
— Хотите еще вина и сыра?
— Нет, нет, угомонись. Давайте пройдемся, а заодно заглянем ко мне в контору, — предложил Плиний.
Браулио запер двери погребка, дважды повернув в замочной скважине огромный ключ, и сунул его в задний карман брюк точно револьвер.
Все трое не спеша зашагали вниз по улице.
— Странно, Браулио, что вино так быстро ударило тебе в голову и развязало язык.
— Видишь ли, сеньор начальник, наш организм подвержен двум видам опьянения. Можно опьянеть от чрезмерно выпитого вина, а можно — и это гораздо приятнее — опьянеть от собственных мыслей, которые струятся по извилинам нашего мозга, давая возможность человеку проявить лучшие свои способности... Если бы я умел письменно излагать свои мысли, то создал бы настоящие шедевры... Но, увы, я способен лишь говорить, то есть выражать свои мысли устно. Поэтому они постоянно гнетут меня, а со временем предаются забвению. Впрочем, кое-какие из них все же остаются в памяти людей. Кстати, философов, которые не написали ни строчки, цитируют гораздо чаще.
Плиний шел с усталым видом. Сегодня он не был расположен к подобным словоизлияниям.
В домах уже зажглись огни, и словно откуда-то издалека доносился звон колоколов приходской церкви.
Почти у самой площади кто-то посигналил им автомобильным гудком. Это был врач Рамон Эспиноса.
— Садитесь, садитесь скорее, — поторопил он, открывая дверцу машины, — здесь нельзя останавливаться, а мне надо кое-что вам сообщить.
— Что случилось, Рамон? — спросил Плиний, усаживаясь рядом с шоферским местом.
— Ничего особенного. Просто куда-то пропал доктор дон Антонио. Ушел из дома несколько дней назад и до сих пор не вернулся. Словно в воду канул.
— И ты никому не сообщил об этом?
— Черт побери, Мануэль! Я ведь и сообщаю вам.
— Ты ошибся адресом. Меня теперь это не касается.
— С чего это вдруг вы так заговорили?
— Я знаю, что говорю. У нас в Управлении безопасности большие перемены.
— Вы меня просто огорошили. Неужели это правда, дон Лотарио?
— Истинная правда и притом узаконенная, хотя по глупости ей нет равных.
— И уже есть приказ?
— Да, Рамон, есть. И прямо скажем, неразумный... Впрочем, мы живем у себя в стране при режиме, когда сплошь да рядом издаются неразумные приказы.
— Мое дело сообщить вам об исчезновении дона Антонио, а уж ваше — решать, как лучше поступить. Всего вам доброго. Я тороплюсь. Меня ждут. Очень сочувствую вам, Мануэль.
— Как бы там ни было, спасибо за информацию, доктор.
Едва они вышли из машины у здания аюнтамиенто[7], к ним подошел капрал Малеса и, отдав честь, отрапортовал:
— Явился в ваше распоряжение, сеньор начальник. Докладываю, что уже дважды приходил привратник Блас из того многоэтажного дома, который стоит возле сквера и в котором живет дон Антонио. Он просил вас зайти к нему, как только вы появитесь.
Плиний стоял в задумчивости, держась за подбородок.
— Не знаешь, как поступить, Мануэль?
— Знать-то знаю, дон Лотарио, да вот думаю, стоит ли это делать.
— С дураками, Мануэль, надо прикидываться дураком. Сделай вид, что не знаешь, зачем понадобился привратнику, ясно?
— ...Да, пожалуй, вы правы, дон Лотарио. А чтобы никто не пронюхал о наших намерениях, отправимся туда втроем. — И, обращаясь к капралу, добавил: — Если кто-нибудь будет меня спрашивать, скажи, что мы пошли немного пройтись.