— Не могу припомнить никого в городе, кто бы так шаркал.
Они прошли еще немного и, когда шарканье, казалось, почти настигло их, вдруг перестали его слышать.
— Может быть, он повернул назад? — тихо спросил дон Лотарио.
И тут чья-то длинная тень коснулась их пяток. Плиний и дон Лотарио молча прошли еще несколько шагов. Тень прошмыгнула у них под ногами.
— Добрый вечер вам и вашему спутнику, Мануэль.
Это был Доминго Паскуаль. Плосконосый до уродства, с тонкими, как щелки, губами, в берете, низко надвинутом на лоб, и преогромным животом.
— А, Доминго! Каким ветром тебя занесло в эту глушь?
— Я стоял у киоска на Пасео дель Оспиталь и вдруг вижу, вы идете. Дай, думаю, догоню их и расскажу про голоса на кладбище.
Плиний и дон Лотарио переглянулись.
— Какие голоса?
— Да о передачах по радио.
— Ты был на кладбище, когда мы туда ходили?
— Был.
— И знаешь, в чем дело?
— Конечно, только я и знаю. А как увидел, что началась такая заварушка, сразу решил: пойду расскажу все Мануэлю, чтобы не ломал себе голову.
Доминго замолчал, вероятно размышляя, с чего начать. И тут снова, как бы предваряя его рассказ, послышалось шарканье ног по мелкому гравию бульвара.
Дон Лотарио украдкой взглянул на Плиния, едва сдерживая душивший его смех.
— Говори же, я слушаю.
— Видите ли, голоса, которые раздаются на кладбище, идут от включенного приемничка, засунутого в гроб Сеспеде «Красному» его дружком.
— Сеспеде «Красному»?
— Да, Мануэль, тому, который при республике был членом городского совета, а потом сидел в тюрьме за то, что служил советником при Урбано.
— Да, да, помню, младший из семейства Сеспедов.
— Он самый.
— И ему в гроб засунули приемник, настроенный на волну «Свободной Испании»?
— Точно. Он слушал его каждую ночь до самой своей смерти. Все надеялся, что с минуту на минуту Франко умрет и дон Урбано снова станет алькальдом, а сам он — членом муниципального совета... И вот, когда он умер, его дружку стало жаль, что Сеспеда не дождался этого часа, и, перед тем как должны были закрыть гроб, взял с тумбочки маленький транзистор и сунул ему в ноги.
— Кто же этот дружок?
— Не могу сказать. Сами понимаете. Я сообщил вам, как начальнику муниципальной гвардии, то, что знаю, но выдавать никого не стану. Это была всего-навсего шутка.
— Большое спасибо, Доминго. Может быть, теперь нам удастся утихомирить истериков и они оставят в покое алькальда.
Разговор оборвался. Они по-прежнему шли по бульвару. Доминго Паскуаль молчал и больше не шаркал ногами, а, напротив, высоко и легко поднимал их.
Когда все трое поравнялись с автобусной станцией, намереваясь свернуть, Доминго Паскуаль вдруг остановился и, низко опустив голову, сунул в рот палец, словно призадумался.
— О чем думаешь, Доминго?
— Ни о чем. Я все сказал, а теперь пойду.
— Еще раз большое спасибо.
— Не за что. До свидания.
И он направился в сторону Сан-Исидора.
Плиний и дон Лотарио переглянулись. Лица их отражали умиротворение.
— Странный он человек.
— И уродлив до ужаса. При этом бездельник, каких свет не видывал. Вечно что-то вынюхивает, шныряя по городу... Удивительно, что до сих пор я ни разу не замечал, что он шаркает ногами. А вы?
— Пожалуй...
— ...Скорее всего он начинает шаркать ногами перед тем, как собирается о чем-то рассказать.
Было уже больше десяти часов, когда дон Лотарио распрощался с Плинием возле его дома. Едва Мануэль закрыл за собой входную дверь, как кто-то позвонил с улицы, и он снова отпер ее. При свете лампочки, освещавшей крыльцо, он увидел Сару — учительницу. Она уже больше двух лет работала у них в городе, но Мануэль был едва с ней знаком.
— Извините, Мануэль, за мое позднее вторжение, но обстоятельства сложились так, что мы можем быть полезны друг другу.
— Входите, входите, — пригласил Плиний, не очень-то хорошо понимая, зачем ей понадобился.
Поскольку жена и дочь находились в гостиной, откуда доносились звуки телевизора, Плиний провел гостью в столовую, где обедали только по праздникам. Здесь повсюду лежали свадебные подарки, и Мануэлю пришлось освободить место, чтобы усадить девушку.
Не успели они заговорить, как в дверь заглянула Грегория. Женщины поздоровались, но жена Мануэля, увидев, что гостья не принесла подарка, сразу потеряла к ней всякий интерес и удалилась.
Саре еще не было тридцати, и, хотя она старалась держаться степенно, темперамент так и бурлил в ней, о чем свидетельствовали ее живые глаза, энергичные движения и та животворная сила, которая так и била из нее ключом. Сара привлекала не красотой, а своей манерой говорить, смотреть, жестикулировать, двигаться.