— Ага.
Он внимательно наблюдал за ней, но на лице ее мог прочесть немного. И все-таки она сразу взяла сигарету и отодвинулась от стола, принимая более свободную позу, тем самым показывая, что такого рода разговор она не может считать служебным, а тем более профессиональным. Немного прищурила глаза, готовясь к еще одному сражению в своей жизни. Ошибиться он не мог. В своей практике он встречал, слушал, наблюдал тысячи людей.
— Вас интересует кто-нибудь из моих пациентов? — не выдержала она молчания.
— Нет, — сказал он спокойно. — Это старые дела. Вы можете, но не обязаны о них что-то знать. Вы тогда были еще ребенком.
В ее глазах появилась настороженность.
— Я не люблю возвращаться к детству. Я никогда не была ребенком.
Он кивнул головой.
— Ну так что? — На лице ее было написано неприкрытое удивление. — Что я могу вам объяснить, если я до сегодняшнего дня ничего не знаю о себе, хотя уже имею фамилию и ученую степень.
— Этого достаточно, — заметил капитан Корда. — Вы тот человек, какого вы сами из себя сделали. И вы обязаны этим только себе.
— Не надо преувеличивать, — заметила она с легкой иронией. — Были люди, которые не дали мне пойти на дно.
— Именно они мне и нужны, — поймал ее на слове капитан. Она была недовольна собой. Слишком много говорила. Просто ей не были известны методы следствия и тактика обороны.
— Я потеряла с ними всякую связь, — сказала она. — Учеба, работа, специализация, муж, дети, дом — этого достаточно, не правда ли? Карусель, ни на что нет времени.
— Простите, — сказал он вежливо, — мы не понимаем друг друга. Меня интересует только 1944 год. Точнее, та ночь, когда в парке Донэров разыгралась военная трагедия, каких, впрочем, было много.
Едва заметная розоватость покрыла ее щеки.
— Но простите, я тогда сидела в буфете, — выпалила она слишком быстро. — Там было душно, я потеряла сознание. И мне было семь лет.
— Я все это учитываю, — возразил он, — но тогда же гестапо арестовало человека, который спас вам жизнь.
— Я его искала, — перебила она капитана враждебно, — да, как могла. У меня не было никаких шансов что-нибудь установить. Собственно говоря, никто не понимал, чего я добивалась. Гестапо взяло человека. Для всех было ясно, что он погиб.
— А потом, позднее, вы никогда не нападали на след Кропивницкого? Вы не узнали, что с ним стало после ареста?
— Нет. Хотя, когда я уже училась в Варшаве, несмотря на уверенность, что мне на роду написано не иметь никого из близких и все делать самой, — не знаю, под влиянием ли воспоминаний, а может быть, отчаяния и вопреки своей убежденности, — я еще раз пошла в Бюро регистрации населения. И, как вы сами понимаете, безрезультатно. Не знаю, зачем я это сделала. После этого мне стало еще хуже. Впрочем, сегодня я понимаю, что это была детская обида. Просто я не хотела согласиться с тем, что он погиб. Хотела, чтобы кто-то... у меня был. Не хотела верить в его смерть. В этом смысле монашки были правы.
— Итак, как к понял, вы не знаете, что вызвало трагедию в парке Донэров.
— Нет, не больше того, что может об этом думать каждый человек, ставший уже взрослым.
— А вы? Что вы думаете?
Капитан опять поймал ее на слове. Он начинал ее раздражать.
— Ужасный случай.
— А донос? — спросил он так же спокойно.
— Вы сами хорошо знаете, так же хорошо, как и я, что тогда все было возможно, — ответила она с досадой, наперекор себе. — Но зачем вы мне подсказываете? Доносы, все такое, это по вашей части, — бросила она с явным желанием обидеть.
Но капитан не обиделся, хотя и был вынужден сделать то, чего он, собственно, делать не хотел. Он не ограничивался, как другие, только наказанием. Просто он был обеспокоен тем, что она сделает, что с ней может случиться, когда ее настигнет еще один удар, идущий из прошлого. Он смотрел на нее как на предмет исследования. Она, безусловно, была сильной женщиной, если сумела выбраться из всего этого, завоевать место в жизни. Не разгребать, не ворошить неразрешенные вопросы, принять фактическое состояние своего существования на земле, в конкретном государстве, месте, времени. Без всяких дополнительных уточнений.
— Пан Кропивницкий из гестапо вышел.
Она положила сигарету и быстро взглянула в лицо капитана.
— Где... где он? — спросила она с трудом.
— К сожалению, он уже умер, вы не приняли во внимание его возраст.
— Он был бы не таким уж старым, — сказала она поспешно. — Это неправда. Он мог бы еще жить, — сопротивлялась она. В этом было что-то от истерики прежней маленькой девочки.
«Только не торопиться, — сказал сам себе капитан. — Попробуй все это как-то дозировать. Так недолго убить эту девчонку... этого ребенка... Что за собачья, чертова профессия».