Они шли вниз к местечку так же спокойно и неторопливо, как шла здешняя жизнь. Девушка подвела его к одному из домов на главной улице.
— Мама! — крикнула она с порога. — Здесь к тебе один мужчина. Из Варшавы. Он хочет с тобой поговорить. Я должна вернуться в библиотеку. Да, он из милиции.
Капитан увидел испуганное лицо полной старой женщины.
— Ну чего ты боишься? — успокоила ее дочь. — Со старыми людьми всегда так, — повернулась она в сторону капитана и сразу же добавила: — Этот пан разыскивает людей, давно умерших людей.
— Со старыми, со старыми. А с вами как? Биг-биты, парни, хаты и тряпки. И еще эти... транзисторы, или как они там называются. Если ищете мертвых, то не найдете, но вы садитесь, садитесь.
Эта небольшая стычка освободила пожилую женщину от страха перед представителем власти.
— Что вы хотите? — спросила она прямо, и это было значительно лучше, чем подозрительность.
— Я ищу Аполонию Файгель. А точнее, какой-нибудь оставленный ею след.
— Я не знаю никакой Аполонии Файгель, — пробурчала женщина. — Кто водился с ев... постойте... Файгель, вы говорите? У Файгелей была библиотека, здесь, у нас, она работала вот как сейчас моя дочь. Но тогда моя дочь, если б ей было столько, сколько сейчас, могла пойти только ученицей к портнихе или к парикмахеру мыть клиентам голову. И занималась бы этим до тех пор, пока кто-нибудь ей не встретился... и, в свою очередь, не загнал бы ее на кухню и к детям. Да, пан, библиотеки она и в глаза бы не видела. Я помню Файгель, конечно, помню. Но та библиотека была частная. Я помню Файгель, потому что она очень кичилась этими, ну... книжками. Вы понимаете. Тогда было другое время. Она не торговала чем попало, как все евреи в нашем местечке. Она делала то, что сейчас моя дочь, только она имела от этого намного больше денег. Она торговала по-иному.
Капитан знал, что пожилая женщина долго не выберется из проблемы торговли культурой, пуговицами, машинами, землей и фабриками, а скорее сходства или различия в получении доходов от многих диаметрально противоположных благ этого мира.
«Кто украл часы? — думал он. — Сомневаюсь, что я это когда-нибудь узнаю. И зачем мне это знать? Что бы было, если бы я разыскивал всех похитителей всех часов? Ерунда. Хотя, быть может, и не абсолютная. Эти часы были в этом местечке. Но что я знаю об этом местечке? Ничего. Пока ничего. А если бы даже знал все, то эти сведения мне бы не пригодились».
— Но Файгель убили, как убили всех наших евреев, — продолжала женщина, поскольку в маленьком местечке, раз начав, могут говорить сколько угодно. — Ей ничуть не помогло, что она была чужая для своих... чужая даже для нас. Да. Всех зверски убили... и ее... пусть их бог за это покарает... и за моего мужа.
— А что стало с библиотекой? — спросил капитан, уже ни на что не надеясь.
— То же, что и со всем имуществом евреев. Вывезли. Забрали. Мебель, драгоценности, меха, одежду, картины. Взяли и книги... Потом тот домик, в котором у Файгелей внизу была библиотека, а наверху, на втором этаже, квартира, разрушили советские танки. В сорок четвертом году, когда шло наступление. Ох, что у нас здесь второй раз делалось! Немцы и русские попеременно, три дня и три ночи. Как сейчас помню, я стояла у стены на расстреле. — Она сделала паузу и посмотрела на капитана, наблюдая за произведенным этой биографической подробностью эффектом. — Нет! Вы только подумайте! — крикнула она. — А вот стояла. Я, старая толстая баба, которая ни о чем другом понятия не имела, кроме как о мытье посуды и стирке пеленок. В меня хотели выстрелить, как будто бы я какой-нибудь важный человек. И вы бы меня уже не увидели, мы бы с вами сейчас не разговаривали. Эсэсовец уже прицелился в меня, а мы стояли в ряд, нас было шестеро из одного дома. Не из этого. Нет. Я тогда жила на окраине. Возле шоссе. И поэтому наш дом переходил из рук в руки, а мы пережили ад.
Капитан даже не пробовал прервать поток слов, который хлынул так внезапно и в неожиданном направлении. Он всегда давал людям выговориться. А кроме того, речь является ключом к человеческому характеру. Он поудобнее сел на стуле, искренне заинтересовавшись историей жителей этого местечка.
— И знаете, что странно? — продолжала женщина, размышляя над феноменом человеческих реакций перед лицом смерти, которые не всегда совпадали с тем, как эти люди его себе представляли. — Я не молилась, только мысленно прощалась с ребенком, с моей дочкой. Она была в подвале. Лежала на матрацах. Ей было... два года. Только с ней я прощалась у стены нашего дома, и в это время во двор ворвались русские. Один из них выстрелил в эсэсовца, который целился в нас. Если бы он на долю секунды задержался, то нам был бы конец. Русский очередью свалил эсэсовца, но одна пуля попала в мальчика, который стоял рядом со мной. Да, он отдал свою жизнь за нас пятерых. А русский плакал целую ночь. Вы представляете? Пожары. Все местечко горит, на шоссе огромная гора разбитого железа, и атака, пулеметы, пушки и эти их «катюши». Всюду трупы немцев и русских. А в нашем дворе — два. Эсэсовец и польский мальчик, а над ним всю ночь проплакавший русский. И он не хотел идти дальше в атаку. Не хотел. И вы знаете, его за это не расстреляли, — продолжала она удивляться тому, чему она когда-то была свидетелем и что до сих пор ей не было окончательно понятно. — Наш спаситель взял лопату и вырыл для мальчика могилу. Пил из манерки самогон и рыл могилу, а по временам садился возле мальчика и кричал. Кричал, что убил хорошего человека. Никому не дал к нему прикоснуться, сам положил его в вырытую яму, — сообщила женщина, и удивление не сходило с ее лица. — Я удивляюсь, как мы в ту ночь все не сошли с ума, до сих пор не перестаю удивляться, чего я только в жизни не видела... И все это стоит у меня перед глазами... всегда.