— Что заставляет вас так думать?
— Так, отрывочные признания… вообще-то Жюльен был не из разговорчивых.
— То есть?
— Однажды ему предстояли крупные расходы по машине… починить чего-то… Я знала, что денег у него не много. Но он заявил мне, сияя: «Не беспокойтесь!» Спустя два дня машина была исправлена, хотя аванса он у меня не попросил.
— На похороны приехала его мать.
Жардэ краешком глаз внимательно следил за мадам Сенешаль и не был удивлен ее реакцией:
— Его мать? Признаться, он никогда о ней не говорил. Наверное, порвал с ней всякие отношения?
— Именно так. Достигнув совершеннолетия, покинул родной дом, где они вместе жили. А на деньги, оставшиеся в наследство от отца, купил себе подержанную машину.
Жардэ ожидал вопросов, но их не последовало. Мадам Сенешаль лишь спросила задрожавшим вдруг голосом:
— Когда хоронят Жюльена?
— Не знаю. Похоронами занимается его мать. Я предупрежу вас, как-только нас известят.
Вставая, она немного поколебалась, прежде чем пробормотать:
— Не говорите мужу о моем визите, ладно? Все равно он скажет, что я болтунья и заставила вас напрасно терять ваше драгоценное время.
Солнце нещадно палило, несмотря на ранний час, когда комиссар Жардэ прибыл на кладбище в Йере, где должны были хоронить Жюльена. Больше наблюдатель, чем участник, он не захотел смешиваться с теми, кто явился сюда, чтобы проводить несчастного пария в последний путь. Комиссар отметил про себя, что народу собралось негусто.
— Почти никого нет, — тихо сообщил он, обращаясь к Бакконье, которого, сам не зная зачем, попросил сопровождать его.
Кроме мадам Комбрэ, уже без косметики, одетой в то же самое платье, что и накануне, а волосы покрыты черной креповой косынкой, и, кроме мадам Сенешаль, за простым гробом шло не более полутора десятка людей, весьма безразличной наружности, переговаривавшихся промеж собой и вытиравших потные лбы.
— Знаете, — сказала ему чуть позже мадам Сенешаль, — не надо думать, что люди с каруселей не любили Жюльена. Просто вчера все поздно легли спать, а похороны так рано…
Так решила мадам Сенешаль, и комиссару оставалось лишь с ней согласиться. На что рассчитывал он, идя на кладбище? Что убийца последует за телом своей жертвы? Да и кого он знал, кроме мадам Комбрэ и Сенешалей?
— Пошли? — спросил он Бакконье, и они тронулись вслед за кортежем, чуть на расстоянии.
Общее кладбище. Неглубокие, вырытые по мерке могилы, откуда иной раз извлекали совсем еще крепкие гробы, даже после пяти лет, проведенных в земле. Так требовал регламент. Гробы, которые могильщикам часто приходилось рубить топором, чтобы извлечь останки, иногда совершенно истлевшие. Рассыпающиеся кости перекочевывали прямо в пластиковые пакеты… Гроб Жюльена спустили в яму. Тонкая доска и всего несколько сантиметров земли отделяли его от ближайших захоронений.
Жардэ ненавидел себя за собственное безучастие к этому жалкому зрелищу, к этому пучку роз, брошенных на крышку крашеного гроба, к этой женщине, прислонившейся к его груди с горьким вздохом:
— Мадам Сенешаль, ну же, мадам Сенешаль, — глупо повторял он, гладя ее по плечу.
Потом гроб быстро засыпали землей двое рабочих, поодаль ожидавших этого момента, в майках на обожженных солнцем телах, с лопатами в руках. После чего на кладбище вновь воцарились неподвижность, ослепительный белый свет и тягостная тишина, лишь изредка нарушаемая чириканьем пташек.
Полицейские распрощались с Сенешалями и подождали мадам Комбрэ.
— Я виделась вчера с хозяевами моего сына, — первая начала та. — Они обещали прислать мне его вещи, как-только будут сняты пломбы. Я оставила им свой адрес. Встречалась я и с нотариусом — он сделает необходимое, чтобы я смогла получить деньги по сберкнижке сына. Разумеется, если мне это полагается по закону. Впрочем, не важно, я не нуждаюсь в этих деньгах, еще на прошлой неделе я даже не знала об их существовании!
— Вы возвращаетесь в Кассис?
— Вечерний поезд отправляется прямо из Йера, удобно…
— Не могли бы вы сейчас зайти в комиссариат подписать ваши показания?
— Сейчас?
— Мы вас подвезем, — удачно вставил Бакконье.
Жардэ опять оценил то, что она и не пыталась изображать боль, которую не испытывала, и вновь стала практичной женщиной, которую, видимо, можно отнести к разряду одержимых навязчивой тягой к деньгам, коих им вечно недостает.
— Общее кладбище, догадываюсь, вас шокировало, — произнесла она. — Я справлялась о ценах на участок в вечное пользование или на тридцать лет. И отказалась, так как не располагаю нужной суммой. Знаю, вы скажете, — а пять миллионов старыми на сберкнижке. Нотариус объяснил, что я не смогу получить этих денег, если докажут, что они заработаны нечестным путем. И потом тридцать лет, пятнадцать, пять — какая разница? В конечном счете то, что останется…
Короче, по ее нехитрой логике, проще было" предать тело сына земле безымянным. Охапка красных гладиолусов наверняка была оплачена Сенешалями. Мадам Комбрэ присела на стул перед Жардэ, развязала шарф и чуть тряхнула головой, чтобы распушить волосы. Бакконье рылся в ящике, разыскивая бумагу для записи показаний.
Жардэ немного поиграл линейкой, прежде чем спросить:
— Мадам Комбрэ, фамилия Делакур вам что-нибудь говорит? И еще Дансель?
Конечно. Люди с этой фамилией владели в Алжире, близ Мостаганема, одним из самых больших сельскохозяйственных угодий.
— Вы их лично знали?
— И да, и нет.
— Как это понимать?
— Мой брат долгое время работал на них.
— Сельскохозяйственным рабочим?
— Нет, управляющим. Сельхозрабочие в Алжире были чернома… одни арабы.
— Вам неизвестно, что стало с Делакурами после того, как Алжир получил независимость?
— Нет. Думаю, что их репатриировали, как всех нас. То есть, я хочу сказать, что во Франции они небось вернули себе примерно то, что имели там.
Бакконье отстукивал показания одним пальцем каждой руки, и стук клавиш пугал ее — эта черная машина казалась страшной, потому что навсегда затверждала ее слова.
— А какие отношения с Делакурами были у вашего сына?
— Да никаких! Разве что в последний год, в каникулы, он как-то на целый месяц ездил к дяде. Дада, именно, целый месяц провел в доме у дяди, на территории имения. Вернулся — писаный красавец, мой малыш, загар и все прочее! Ужасно рад был, что побывал на уборке винограда. Тамто, наверное, он точно мог общаться с Делакурами. Знаете, черноногие известны своей открытостью, гостеприимством, нос не задирали, хотя эти Делакуры и были птицами высокого полета, владели несметным числом гектаров, вы меня понимаете. Они вполне могли полюбопытствовать, кто такой Жюльен, этот белый красивый мальчик, который собирает виноград вместе с рабочимиалжирцами. Могли переброситься с ним парой слов. Но не больше!
— У Делакуров была племянница — примерно ровесница вашего сына, не так ли?
— Вполне возможно… Точно сказать не могу. Давно это все было! А вот мой брат мог бы вам что-нибудь сообщить, потому как должен хорошо помнить те времена.
— Где живет ваш брат?
— Недалеко от Монтелимара. Профессия у него та же, разница лишь в том, что теперь он на десять лет постарел и занимается фруктовыми деревьями, а не виноградниками. Работает в угодии размером гектаров в пятьдесят.
— У вас с ним хорошие отношения?
— И да, и нет. Мы немного потеряли друг друга из виду. Писем он писать не любит, я тоже. И потом, с его женой мы не очень ладим. И на слова друг для друга не скупимся.
— Вы их известили о смерти сына?
— Нет. Золовка снова заныла бы, что это по моей вине, что я плохо воспитала Жюльена. Все это она уже говорила, когда мы жили в Алжире. Помню, когда привезли мне малыша после каникул, все похвалялась: «Вот, возвращаем тебе твоего сынка в лучшем виде! Как окреп, а! А какой славный, какой послушный! Твой брат умеет заставить слушаться! Ясное дело, одинокой женщине это не по силам. А у тебя и подавно авторитета никогда не было!» Вот что мне твердила тогда золовка!
— У вас есть адрес брата?
Она открыла сумочку, вынула маленькую книжицу в черной обложке и перелистала ее.