Эдгар прижимает лицо к бетонному столбу. Плакат с устало улыбающейся, рано отцветшей «розой Бостона» приятно мокр и свеж.
В ведьмин котел его чувств капает чей-то голос, замешанный на слизи и моторном масле, назойливый и фальшиво-мягкий:
— Смилуйтесь, мистер Уиллинг, дайте бедняге прикурить. Воскресенье без сигареты — как танец Меньшиковой без секс-грампластинки «Шмидта и Хантера».
На этот раз Эдгар видит человека на микропорках на кратчайшем расстоянии перед собой. Его взгляд скользит по бледным одутловатым щекам и застревает на паре водянистых выпуклых глаз. Что за человек этот тип с толстыми щеками и глазами навыкате? Деградировавший академик, уволенный чиновник, обанкротившийся бизнесмен? В любом случае он из тех, кто привык предъявлять претензии и, перемолотый жерновами пресловутого двадцатого века, сброшенный в навозную яму, бьется теперь, чтобы с помощью Бертона добыть себе денег и встать на ноги.
Из района Бергена долетает мягкий ветерок. В горах теперь красиво. Там цветут миндальные деревья, благоухает первая сирень, в вишневых садах ветки облепляет ослепительно-чистая белизна. На телевизионных антеннах весело щебечут скворцы. А здесь, в самом центре города, в тени оклеенной плакатами стойки, начинается сражение. «Шмидт и Хантер» переводят в наступление свою армию для подавления безумно-отважного смельчака, решившегося выступить наперекор воле сильных мира сего.
«Дальше! — думаю Эдгар. — Вот и я стою теперь за кулисами отвратительного театра». Он прижимает к боку портфель и отворачивается. У кожи успокаивающе-терпкий запах. Прохожие щурятся на солнце и вытирают лбы. По какой причине, по какому праву они потеют? Для них кругом мир. Что они понимают в войне, которая, невидимая, бушует у них перед глазами? Если б они все знали и понимали, Эдгар смог бы первому встречному сунуть в руки портфель с бомбой, и тот, наверное, взял бы его и передал дальше, как эстафетную палочку. Но поскольку люди совершенно не в курсе дел, и им невозможно объяснить все на месте, Эдгару не остается ничего иного, кроме как предпринять попытку прорыва. Если ему удастся прорваться к Шульцу-Дерге, это уже будет половина победы, если не вся.
Твердо решив все поставить на карту, он оставляет толстощекого возле стойки и медленно пересекает улицу. Справа приближается широкий черный «мерседес». Автомобиль проезжает мимо него совсем близко, так близко, что Эдгар невольно съеживается. «Вот видишь, — хочет сказать ему Бертон, — ты на волосок от смерти и, если не сдашься, дело может кончиться для тебя трагедией. Малейший неосторожный поворот руля — и тебе крышка. Обычное дорожное происшествие, одно из десятков за сегодняшний день».
За «мерседесом» Бертона сигналит свободное такси. Водитель, кажется, дремлет. Это из-за яркого солнца, от него болят глаза, но все же оно не может помешать водителю, отцу четырех детей, заметить взмах руки.
Никогда в своей жизни Эдгар так проворно не залезал в автомобиль. После удара дверцы шофер хмурит лоб — он боится за стекло.
— Куда?
— Поверните.
Сиденье обжигает тело — обивка нагрелась солнцем.
На часах без десяти десять. Тихо поет мотор.
— Теперь направо.
— В этот переулок?
— Да, но скорее! Потом налево, потом прямо.
Они мчатся по улице, узкой и почти безлюдной. Бертон в «мерседесе», наверное, застрял на месте. Эдгар смотрит назад. Человека на микропорках нигде не видно.
— Быстрее, пожалуйста! Вы не можете увеличить скорость?
«Американец, — думает водитель. — Это заметно по акценту».
Он жмет сильнее на педаль акселератора.
— Теперь налево… направо… снова налево. Стоп!
Взгляд через стекло. Пустынное место. Несколько человек. Сегодня Пасха.
— Хорошо. Поедем дальше. Нахтигаленвег, дом — три.
«В моей профессии случаются прелюбопытные истории, — думает человек за рулем. — Наверняка, к янки кто-то приклеился, а я мотаюсь с ним, да еще и должен радоваться, если он не впутает меня в свои дела».