— Простите мне эти слезы, — всхлипнув, пробормотала Софи. — Мы с братом не разлучались уже много лет, кроме него, у меня никого нет. — Она подняла заплаканные глаза. — Теперь, быть может, еще вы… — и вновь разрыдалась.
Я почувствовал теплую волну в сердце. Доверие беззащитной спутницы было так трогательно. Несмотря на иронию язвительного напарника, мадемуазель Софи представлялась мне в высшей мере воспитанной, достойной и, что скрывать, обольстительной девушкой.
Сергей остался в нашей каюте заниматься вещами, не желая «мешать парению амура» и притворно сетуя, что не запасся йодом для обработки ран от его стрел. При этом он все же не преминул воспользоваться закрытой связью, чтобы понаблюдать за картиной отплытия и всласть поглумиться над чувствами любящей сестры и моим состраданием.
— Лис! — возмущенно перебивая рекомендацию Сергея броситься за борт, чтобы впоследствии стать чайкой и гадить на шляпу сородича, тем самым причиняя ему счастье, воскликнул я. — Как ты можешь? У тебя душа вообще есть? Или вместо нее — как тому вас в песнях было — «пламенный мотор»?
— Не гони беса, милорд, «пламенный мотор» у нас вместо сердца, и то лишь при наличии стальных рук-крыльев. Но, как я понимаю, эта модель в серию не пошла. А насчет души — это не ко мне, а к аббату.
— К какому аббату?
— Я почем знаю?! Надеюсь, не Фариа… Он тут, то ли от углубленного молитвенного созерцания, то ли от морской болезни, каюты перепутал. Наша по левому борту, у Софы — прямо на корме, а у него — по правому. Ну, он в трех каютах и заблудился.
— И что?
— Да ничего! Сижу, готовлю малый абордажный набор, весь стол в пистолетах, и тут приметается это чудо в сутане. Коричневый — это доминиканцы?
— Доминиканцы.
— Вот это доминиканское чудо в сутане как увидел пистоли, у него чуть капюшон на пуп не съехал. Видно, решил, что я уже собираюсь захватить корабль. Ну, пробубнил что-то на латыни, типа «мир тебе, сын мой, возлюбил ли ты ближнего своего?», и умелся на свой борт.
— Понятно. Скажи лучше, у нас в аптечке есть что-нибудь от истерики?
— А как же. Пара оплеух и ведро забортной воды.
— Лис, ты невыносим. Девушке плохо!
— Ну, так сделай ей хорошо. Я тут при чем?
— В конце концов, она — наш пропуск во Францию.
— Лишь бы этот пропуск не оказался просроченным, а то мало ли? У них там вечно голодная мадам Гильотен. Может, ее дядюшка уже свел с этой поборницей равенства близкое знакомство.
— Сейчас террор пошел на убыль.
— Ага, но он всегда готов прийти на прибыль.
— Я в курсе.
— Ладно, веди сюда подопечную, я валерьянку нашел…
Уж не знаю, приносил ли капитан «Графа Эгмонта» жертву Нептуну или славно помолился святому Николаю, но море было спокойно, а ветер, точно зачисленный в экипаж, старательно надувал паруса. Наш пинас скользил по водной глади со скоростью восемь-десять узлов, вспенивая форштевнем серые волны Балтики.
К исходу третьего дня мы вошли в Кильскую бухту, чтобы оставить там часть бочек с медом и принять на борт норвежскую сельдь пряного посола, высоко ценимую гурманами Амстердама. Я с грустью отметил, что до строительства Кильского канала осталось еще около ста лет, а значит, придется уныло ползти вокруг Дании, которая, хоть и была родиной моих предков, сейчас норовила затянуть наше путешествие еще на три-четыре дня.
Наконец Балтийское море осталось позади, дав возможность полюбоваться уникальным зрелищем — границей двух морей, столь различающихся по цвету, что не возникает и тени сомнения, где кончается одно и начинается другое. Теперь нам осталось еще три дня пути морем и при удачном стечении обстоятельств неделя сушей, чтобы наконец оказаться в Париже.
Я стоял у борта, глядя на безбрежную, покрытую барашками пены водную гладь, вспоминая майский Париж, где запах черемухи смешивается с вонью подгнившей рыбы. На Гревской площади, у самой ратуши, мясники разделывают коровьи туши, спасаясь от удушливых запахов не менее удушливым, хотя и более приятным амбре «кельнской воды», сиречь одеколона. Впрочем, последняя моя командировка в Париж в роли Генриха Наваррского[16] не оставила у меня особого желания вновь посетить столицу мира, как горделиво звали свой город французы.