- Я ещё имени ему не дал, - сказал принц, глядя на Алема сверху. - Может, подскажешь?
Алем, чуя подвох, пожал плечами. И не увидел - кожей ощутил улыбку принца, точно плевок.
- Молчишь. Ну ладно. Назову его Алемом. Пусть в битве будет рядом со мной, и подо мной. А ты, - добавил он, когда Алем, забыв осторожность, метнул в него гневный взгляд, - останешься здесь. Иди в мои покои и жди меня там. Да вымойся. Всякий раз приходится напоминать.
И, сказав это, он дал коню шенкелей и галопом выехал из конюшни, осыпав остолбеневшего Алема ворохом грязной соломы.
Все ибхалы в тот день спускались по каменной лестнице в скале; один Алем поднимался. Идя, он думал, мог ли принц ещё сильней оскорбить и унизить его? Нет, не мог. Когда все ибхалы, даже никчемушный Хишам, поскакали рубить кочевников, Алема отправили в господскую опочивальню и велели приготовить себя для соития, точно наложницу! Нет, думал Алем, скрежеща зубами, уж лучше убивать. Уж лучше день и ночь убивать, чем так! "А лучше ли?" - шепнуло вдруг что-то в его голове. и перед місленнім взором всплыла отсечённая голова старухи-шаманки с застывшей улыбкой. Улыбается... и ветер пустыни шевелит волчьи когти в её косах.
А лучше ли, Алем иб-Назир...
Дворец стоял странно пустым, словно все, а не только ибхалы, ушли на войну. В покои принца Алема пустили беспрекословно: он боялся расспросов и насмешек рабов, но те кланялись ему, принесли воды, пастилы и шербета, словно всё понимали даже лучше, чем сам Алем. Только тогда он понял, что принц, должно быть, не с ним первым так поступает. Ну конечно. Алем и не мог быть первым - он просто очередной, один из многих, и когда Тагир наиграется им, его сменит другой. К женщинам, похоже, принц не испытывал особенной тяги. Надо же, как повезло... Алем с кривой усмешкой стащил с себя пропитанную потом и конским духом тунику, погрузил своё сухощавое тело в ароматную горячую воду. Вымывшись, поел фруктов, выпил шербета, а потом, поколебавшись. забрался прямиком на кровать принца. Разбросал мягкие покрывала, взбил парчовые подушки, и, запутавшись ногами в шелковых простынях, уснул. Старуха-шаманка говорила, что не надо оглядываться назад - а раз так, то и вперёд смотреть незачем. Есть только этот день и только этот миг, остальное - тщета.
Разбудил его болезненный тычок под ребро.
- А ты, я смотрю, наглеешь, - беззлобно сказал Тагир. Он стоял над кроватью, уперев руки в бока, лицо его покрывала пыль, в волосы набился песок, одежда загрубела от заскорузлой крови. Но он был весел, и Алему не надо было задавать вопросов, чтобы понять: вылазка удалась, и ибхалы показали себя лучше, чем новые хозяева могли мечтать. А стало быть, и Тагир теперь на коне - не зря он, выходит, осыпал ибхалов такими милостями.
Алем шевельнулся, приподнялся на локтях, глядя, как принц подходит к фонтанчику и смывает с лица грязь. Роскошное некогда одеяние, ставшее ныне бесполезным тряпьём, полетело прочь. Маладжикийцы, как и ибхалы, почти не носили доспехов, только сердце прикрывали кожаным нагрудником. Нагрудник тоже отправился в угол - принц легко снял его сам, помощь для этого ему не требовалась. И вот он стоит, обнажённый, перед Алемом, выпрямившись во весь рост, скаля ровные белые зубы, а Алем лежит перед ним и смотрит на его воспрявшее естество. Смотрит впервые - и эта мысль резанула его не только уже привычным стыдом и гневом, но и непонятным, неправильным возбуждением.
Он решил не дождаться унизительного приказа и стал поворачиваться, чтобы встать на колени, но Тагир остановил его:
- Нет. Лежи. Хочу видеть твоё лицо.
Он толкнул Алема на спину, взобрался на него, как утром на своего гнедого коня. "Алем", - вспомнилась данная коню принцем кличка, и щеки опять предательски запылали.
- Э, да ты умеешь краснеть, - ухмыльнулся Тагир, пристраивая рукой своё естество к го дырке. - Не знал, что ибхалы так стыдливы. А хотя если правду говорят, что вы все девственники... Правда это? Отвечай.
- Не все, - пробормотал Алем. - Больше не все... ай!
Он не выдержал, вскрикнул, когда Тагир погрузился в него, как и раньше - сразу и на всю глубину. Ничтожная боль, даже не тень настоящей боли, которую не раз приходилось переносить Алему - но отчего-то крик сам собой рванулся из горла, и от этого тоже было стыдно. Улыбка пропала с лица Тагира. Он упёрся кулаками в кровать по обе стороны от Алемовой головы, и стал двигаться, не спеша, не отводя его лица тёмных пытливых глаз. Алем не выдержал и зажмурился - стыдно, стыдно... Он вздохнул про себя и принялся считать: раз, два, три, десять, сорок... пятьдесят семь толчков, столько же, сколько людей, убитых Алемом. Смешно... смешно и стыдно. Тагир излился, со вздохом удовлетворения вышел, шлёпнул влажной ладонью Алема по животу.
- Уходи, - сказал равнодушно. - Завтра опять придёшь. И каждый день теперь приходи. Только не забывай мыться.
Гарем маладжикийских князей располагался в самом сердце дворца, обнесённый высокой зубчатой стеной. Лишь паша с сыновьями и евнухи имели доступ туда, но слухи в городе, отрезанном от всего мира, разносятся быстро и смакуются долго. Оттого Алем довольно скоро прознал, до чего же странный был это гарем. Отдавая дань своим богам-близнецам, все наследовавшие им правители Маладжики делили гарем с собственными братьями. Каждая из наложниц, населявших его, принадлежала Рувалю, Кадже и Тагиру - всем сразу, и любой из них мог войти туда в любой час дня и ночи и взять любую из женщин, какую ни захоти. Когда наложницы беременели, дети их считались отпрысками княжеского рода, но никто из них не имел прав на престол, ибо они не знали своих отцов. Когда старший сын Сулейна-паши, Руваль, сам станет пашой, он возьмёт себе жену - выберет из гарема или, может, среди дочерей властителей других княжеств Фарии. Эта женщина и родит Маладжике наследников, и только её сыновья будут считаться принцами Маладжики. Руваль, Каджа и Тагир - все трое были рождены от Сулейна-паши одной женщиной. Она умерла, рожая Тагира, и с тех пор Сулейн-паша не брал себе другой жены, но наведывался порою в гарем. Так что ребятишки, бегавшие по дорожкам гарема и резвившиеся в садах, даже не знали, сыновья они или внуки Сулейна-паша, братьями или отцами приходятся им принцы Руваль, Каджа и Тагир.
Теперь, когда Алему ежедневно приходилось бывать во дворцовых покоях, он часто проходил мимо стены гарема. Обычно её охраняли стражи из маладжикийского гарнизона - поговаривали, что вскоре их заменят ибахалами, ибо ибхал всё равно что евнух, плотские утехи его не волнуют. Но Алем почти всякий раз, проходя мимо стен гарема, невольно прислушивался к женскому смеху и щебету из-за высокой ограды. Какие они, эти женщины? Он не знал, из чего родилось это неуместное любопытство; не знал до того самого дня, когда однажды, идя из покоев принца Тагира к себе в конюшни, не попал аккурат в пересменку караула.
Страж, сдававший караул, дошёл до края стены и повернулся в сторону сменщика, шагавшего к нему по коридору. Ни один из них не смотрел на саму стену, вдоль которой были высажены фруктовые деревья в гигантских кадках. Алем остановился, глядя, как стражи обмениваются ритуальным бердышем, берегущим княжеских наложниц от преступного взгляда. На раздумья не оставалось времени: в мгновение ока Алем подскочил и уцепился за ветку апельсинового дерева, тянувшуюся как раз над его головой. Это оказалось не труднее, чем запрыгнуть с места на высокого коня, и к тому времени, когда новый стражник повернулся к стене, Алем забрался уже на самый верх и замер, схватившись за ветви и уперевшись ногами в ствол. Густая листва надёжно скрывала его, а сидеть неподвижно долгие минуты и даже часы он умел - он ведь был как-никак ибхалом.
Сердце гулко колотилось в груди. Алем понимал, что если его поймают, то оскопят, лишат глаз и навеки отправят разгребать навозные ямы. Но любопытство, коловшее его всякий раз у этой стены, теперь жгло и терзало душу так, что терпеть не стало сил. Он вытянул шею, оглядывая дворик, открывшийся за стеной. Сад, фонтан, несколько коротких, усыпанных разноцветным песком дорожек, расходящихся от фонтана. Вдоль дорожек стояли мраморные скамьи, выложенные подушками. И на одной из скамей Алем увидел их - увидел женщин, принадлежавших княжеской семье Маладжики.