Отправив это сухое послание, в котором не содержалось ничего лишнего и ничего недосказанного, принц Тагир повелел возвращаться в Маладжику.
Они возвращались медленней, чем продвигались вперёд. Тело принца Руваля везли на носилках, закреплённых меж спинами двух жеребцов. Тагир ехал за ними след в след, низко опустив голову. Он был молчалив и мрачен, и никто не смел заговорить с ним, даже шимран Гийяз. Ибхалы видели горе своего господина. Они не умели его разделить, потому что слишком часто теряли собственных братьев, но чтили своего принца, а потому отдали должное и его потере. Отряд двигался в таком скорбном молчании, что можно было принять это за возвращение проигравших, если бы они не шли почти в полном составе: в битве пали только восемь ибхалов, ещё одиннадцать получили раны, один из них умер в пути. Себя Алем раненым не считал - в битве вражеский цеп миновал его, а рана, нанесённая Далибеком, уже заживала. И куда больше этой раны Алема заботило то, что Тагир не взглянул на него ни разу с тех пор, как они тронулись в обратный путь. Он не обвинил Алема, не велел схватить его, но ясно было, что по возвращении в Маладжику им обоим многое придется объяснять Сулейну-паше. И ни Тагира, ни Алема это не радовало.
В Маладжику они вошли всё в том же молчании. Люди высыпали на улицы с приветственным криком, но, увидев носилки на спинах жеребца, покрытые красным бурнусом, притихли. Тишиной и долгими взглядами народ Маладжики провожал своего наследного принца, своего несостоявшегося пашу в последний путь. Кто-то уже успел доложить во дворец, и у ворот ибхалов встретил сам паша, бледный, сурово сжавший губы, так что они совсем терялись в седой бороде.
Паша с Тагиром посмотрели друг другу в глаза. Потом Сулейн покачал головой, повернулся и молча последовал по широким ступеням, вырубленным в скале, назад во дворец. Тагир и ещё несколько ибхалов, сопровождавших траурные носилки, последовали за ним, остальные тихо вернулись в казарму.
Алем был среди тех, кто отправился за пашой. Так или иначе, ему придётся предстать сегодня перед владыкой. Лучше не оттягивать этот момент.
В зале, куда прошла траурная процессия, собралось много народу: все сановники и придворные Маладжики набились в зал, тревожно перешёптываясь, ахая и качая чалмами. Из толпы выбежал принц Каджа, его голова тряслась на длинной шее, от чего он больше, чем когда-либо, походил на цаплю. Очень сердитую цаплю, и Алем улыбнулся бы этой мысли, если бы мог улыбаться.
Носилки спустили на пол. Тагир тоже спешился, оставив коня у входа и не глядя бросив поводья Алему. Прошёл в центр зала, опустился на колени рядом с телом своего брата Руваля и медленно коснулся лбом пола.
Сулейн-паша тяжело поднялся на тронное возвышение, уселся на трон, тяжело опёрся на подлокотник. Рядом с ним, закипая от гнева, приплясывал принц Каджа.
Это суд, внезапно осенило Алема. Они уже знали, что Тагир везёт тело брата, уже заранее его осудили и теперь вынесут приговор! А Тагир... почему он принял такую униженную позу? Он, такой дерзкий, ни перед кем никогда не склоняющий головы?
- Итак, мы потеряли его, - разнёсся по залу надтреснутый голос паши. - Мы потеряли наследника Маладжики, против отцовской воли отправившегося в этот самовольный, безрассудный поход, который ты, сын мой Тагир, затеял вопреки интересам княжества и здравому смыслу. Теперь рассказывай, что случилось.
- Мой отец и повелитель, воплощение божественной сущности на красной земле Маладжики, - сказал Тагир, не отрывая от пола лба. - Ты прав, говоря, что этот поход был самонадеянной дерзостью. Но я не знал, что мой возлюбленный брат Руваль решит присоединиться к нему. Я сам удивился, когда...
- Твой возлюбленный брат Руваль! - взвизгнул Каджа, и все повернулись к нему, а Тагир вздрогнул, но позы не изменил. - Твой возлюбленный брат! Как же. Да вы с ним ненавидели друг друга, как пёс и кот. Все это знали! Ещё вчерашнего дня Руваль прилюдно клялся убить тебя, недостойный червь, которого мне стыдно называть своим братом!
Тагир поднял голову. Его ладони всё ещё лежали на мозаиках пола, и Алем увидел, как тыльная их сторона покрылась вздувшимися жилами. Но голос его не дрогнул, когда он сказал, тихо и глядя по-прежнему на своего отца:
- Мы не слишком ладили с Рувалем. И в последнее время он вправду гневался на меня, а по природе своей был таков, что ему для этого не требовалось доказательств моей вины. Но я всё равно чтил и любил его. Он тот, кто научил меня ездить верхом, держать меч, пить вино и ублажать женщин. Я всегда уважал Руваля по праву его старшинства, и первым присягнул бы ему на верность, когда ты, наш отец и повелитель, отправился бы к нашим предкам-богам. И ты знаешь об этом, отец.
Сулейн-паша молчал. В его лице нельзя было прочесть ничего, кроме безграничной усталости и горя. Но Алем боялся, что горе это вызвано не только потерей старшего сына, но и страшными подозрениями, очернившими его мысли и душу.
- Если это вправду так, - язвительно бросил Каджа, когда стало ясно, что Сулейн не ответит, - скажи, что ты убил того, чей ятаган пронзил ему грудь. Скажи, что своими руками отсёк убийце голову и отомстил за гибель любимого старшего брата. Скажи и не солги!
У Тагира на горле дёрнулся кадык. Он по-прежнему не шевелился, но голова его опять опустилась. И это ужасное, безнадежное молчание было хуже любых прямых доказательств, свидетельств и знамений господних.
- Вы видите! - торжествующе закричал Каджа, указывая на склонённого брата пальцем. - Все видите?! Он молчит! Конечно, разве мог он отсечь голову самому себе, тем более когда всё так ладно сложилось? Гнусный пёс, мне всё известно о твоих злонамеренных кознях. Я слишком поздно узнал о них, слишком поздно меня предупредила моя дорогая Зулейка, и я не успел сообщить Рувалю о том, что ты задумал воспользоваться этим походом, чтобы убрать его с пути к трону. А как же я, Тагир? А? Что ты думал делать со мной?
Голос Каджи сорвался, и Алем вдруг увидел, что Тагир смотрит на брата не с яростью, не со злобой - с жалостью. Воистину, Руваля он, несмотря ни на что, любил, а второго брата - жалел. Чего ещё, как не жалости, достоит мужчина, которым так легко вертят женщины? Зулейка, Зулейка... Алем вспомнил её - та тоненькая глупышка, которую он видел в самый первый день в гареме. Субхи и ею вертит, как хочет, её устами наплела свою ложь Кадже. Должно быть, хотела подготовить себе запасной путь на случай, если Руваль погибнет в схватке с Тагиром - тогда у неё оставался Каджа, которого она тоже охмурила бы в своё время, убрав Зулейку с пути. Сколько же хлопот от одной невыносимой женщины! Алем теперь искренне сожалел, что не удавил её, когда была такая возможность.
Но что толку жалеть о несделанном. Или о сделанном. Видя, что Тагир по-прежнему не собирается отвечать на обвинения, и превосходно зная, что первое же слово, сказанное пашой, подпишет ему приговор, Алем оттолкнул человека, стоящего перед ним, потом ещё одного и вышел вперёд.
- Ты не прав, сиятельный Каджа-бей, - проговорил он, как ему казалось, спокойно. разве что совсем незаметная нотка дрожи невольно прорвалась в последних словах. - Не прав каждым своим словом, хоть мне, твоему рабу, и горестно говорить об этом при всех.
- Это ещё что такое? - возмутился Каджа, тряхнув своей реденькой бородой. - Что за наглость? Кто такой?
- Ибхал Алем, раб твоего отца, твоих братьев и твой. Но прежде всего я раб Аваррат, - сказал Алем, опускаясь на колени рядом с Тагиром. - Хоть здесь, в Маладжике, не чтят великой богини, но она велит говорить правду. И эта заповедь так же свята, как и заповедь служения своему господину.
- Заткнись, - сказал вдруг Тагир, и Алем вздрогнул всем телом. - Заткнись, дурак.