До покоев Сулейна-паши они дошли без всяких задержек. Придворные и слуги разбежались, те, кто случайно попадались им на пути, отшатывались в испуге. Стражников видно не было - видимо, их схватили и разоружили ещё в самом начале бунта. Тагир вошёл в тронный зал, где на троне так же, как три дня назад, тяжело опершись на подлокотник, сидел его отец, владыка княжества Маладжика Сулейн-паша.
Тагир преклонил колено, но лбом в пол утыкаться на сей раз не стал.
- Где Каджа? - тихо спросил Сулейн-паша.
- Заперся в своих покоях, о повелитель. Я пока не тронул его, потому что мои ибхалы сдерживают твой гарнизон внизу, и каждый человек на счету.
- Твои ибхалы, - повторил Сулейн, качая головой. - Воистину, они с самого начала были твоими ибхалами.
- Не с самого начала, владыка, - негромко сказал Алем.
Сулейн обратил на него тяжёлый взгляд. Опять покачал головой. Вздохнул.
- Жажда плоти всегда губила великих владык. Горько видеть, сын мой Тагир, что ты не стал исключением.
- Дело не в жажде плоти, отец, - звенящим голосом отозвался тот. - Твой приговор был несправедлив. Твой разум омрачило горе, и даже выслушав Алема, ты всё равно вынес приговор, не отвечавший тяжести, проступка, им содеянного.
- Вот как? А ты, может, придумал бы для него более достойное наказание?
- Да.
- И какое же? Давай, скажи, справедливейший из владык Маладжики!
Голос старого паши сорвался - стало без прикрас видно, насколько он стар и утомлён жизнью. С таким правителем Маладжику не мог ждать новый рассвет.
Тагир довольно долго молчал. Потом сказал, тяжело роняя каждое слово:
- Он повинен в гибели моего брата, наследника трона. Но с учётом всех обстоятельств, и с учётом того, что Руваль сам заварил эту кашу, его убийца не заслуживает смерти. Сто ударов палками по пяткам и отсечение правой руки. Это моё решение.
Алем содрогнулся. Нет, он... не может! Или может? Если он вправду так справедлив, как казалось Алему... то он не только может, но и должен.
Алем ждал, что Сулейн-паша предложит сыну немедленно и собственноручно привести в исполнение собственный приговор. Но паша не сделал этого. Он поднялся, тяжело опираясь на подлокотники, и пошёл по ступеням вниз. Тагир заколебался, не зная, шагнуть ли отцу навстречу или отступить, но в итоге остался на месте. Сулейн-паша подошёл к своему младшему сыну, положил ладони ему на плечи, заглянул в лицо, щуря блеклые выцветшие глаза.
- А он был прав, - проговорил паша наконец. - Этот мальчишка, убивший моего сына. Он сделал верный выбор. Тагир, Тагир... Пороки поглотили тебя, пороки поглотили всех нас - и Руваля, и меня. А ведь когда-то я был неплохим воином. Что до Каджи... Каджа, - вдохнул он. - Ты и сам знаешь. Наступают трудные времена для Маладжики. Будь лучшим пашой, чем был я.
- Отец... - начал Тагир, но не успел договорить. Сулейн-паша вынул кинжал из ножен на его поясе и спокойно, совсем не спеша, провёл клинком по собственному горлу.
Тагир закричал, когда Сулейн рухнул ему на руки, заливая кровью. Кричал и кричал, а Алем пытался понять, как так вышло, что он всё время поступал по совести, по заветам ибхалов, по заповедям Аваррат, чтобы прийти в конце концов к такому страшному и печальному концу.
Ибхалы держали ворота дворца четыре дня и три ночи. На рассвете четвёртого дня порядком поредевшее войско маладжикийцев сдалось - иншар Ниюб пал, принц Каджа сидел, словно мышь, запершись в своих покоях, а весть о гибели Сулейна-паши просочилась за ворота, и в дальнейшей осаде не было смысла. Город, притихший в ожидании, пока закончится переворот, вздохнул с облегчением. Не то чтобы принца Тагира очень любили в народе, но его старших братьев и отца любили немногим больше. Простому маладжикийцу всё равно, кому платить налоги, лишь бы огонь и меч не пришли в его собственный дом.
Принца Каджу привели в тронный зал. Тагир встретил Каджу не на троне, а у его подножия, возле ступеней, стоя вровень со своим братом. Ибхалы стояли за троном полукругом, закинув ятаганы на плечи, придворные, силой согнанные в зал, жались к стенам, как испуганные щенки. Обведя взглядом всё это, принц Каджа побледнел, задрожал, но потом вскинул голову и сказал высоким голосом, дрожащим в равной мере от страха и гнева:
- Вижу, ты достиг всего, чего хотел. Осталось только казнить меня, чтобы окончательно расчистить путь к трону. Ну что, узурпатор, теперь ты доволен?
- Нет, - тихо ответил Тагир, но голос его разнёсся во все уголки зала. - Не доволен. Я никогда этого не хотел. И не я это начал.
- Да как смеешь ты...
- Приведите эту женщину, - перебив его, велел Тагир.
И её привели - Субхи-ханум, наложницу, кружившую головы всем мужам из правящего рода Маладжики. Лицо у неё было открыто, когда её бросили на пол у ног обоих принцев, как раз между ними. Она вскинулась, уперевшись руками в пол и зашипев, как кошка, с ненавистью глядя на Тагира - и на Алема, молча стоящего за троном в числе остальных ибхалов.
- Убийцы! - вскрикнула она, закатывая глаза. - Проклятые убийцы светлого повелителя Сулейна и моего возлюбленного Руваля! О, Маладжика, ты проклята! Пришёл твой закат, небеса окрасились кровью вечерней зари - смотрите все на конец Маладжики!
Некоторые ибхалы чуть заметно шевельнулись, брови их сошлись к переносицам. Они вспомнили речь старухи-шаманки, её пророчество, сделанное перед смертью. Заря Маладжики... вечерняя заря, за которой приходит чёрная ночь.
- Понятно, - прозвучал в тишине совершенно спокойный голос Тагира. - Я и не думал, что ты быстро сознаешься. Ну, ничего.
- Ты будешь пытать слабую женщину?! Зверь! Зверь!
- Не буду я тебя пытать, несчастная, успокойся, - поморщился Тагир, и Алему приятно было видеть, что чары, которыми его опутала эта негодяйка, окончательно рассеялись.
Он и сам, по правде, думал, что Субхи подвергнут пытке либо публичному унижению - если бы женщину раздели при всех донага и хорошенько выпороли, это быстро развязало бы ей язык. Но Тагир не стал прибегать к унизительному насилию. Он просто велел запереть Субхи с Каджой в покоях последнего. Вдвоём, без еды и воды. Алем не понимал, на что он рассчитывает, но развязка наступила неожиданно быстро: уже через час из покоев послышались крики, звуки пощёчин и отчаянный женский плач. А вскоре после этого изнутри требовательно постучали кулаком, и Тагир разрешил оттпереть.
Принц Каджа, бледный, как мел, подошёл к Тагиру.
- Она во всём призналась, - севшим голосом проговорил он. - Во всём. Подтвердила каждое слово, сказанное ибхалом Алемом. Она играла всеми нами, как ребёнок тряпичными куклами... Брат Тагир, прошу, прости меня. Я был гневлив и недальновиден, мне не следовало так поступать.
- Рад, что ты это понял, - ответил Тагир. Лицо его оставалось неподвижно, только в глазах появилась тень печали.
Каджа заметил эту тень и побледнел ещё сильнее.
- Ты всё равно меня казнишь? - прошептал он.
Тагир долго смотрел на него. Потом медленно покачал головой.
- Ты не сделал ничего, чтобы заслужить смерть. Но и позволить тебе остаться и занять трон нашего отца я не могу. Мы все гневливы, это наш семейный порок. Но и Руваль, и отец были слишком скоры на расправу. И ты, как я вижу теперь, тоже таков. В нынешние времена Маладжике не будет много пользы от такого паши.
Каджа сглотнул, всё поняв. И потупил взгляд.
- Хорошо. Я отрекусь.
- Мне придётся изгнать тебя, - с сожалением сказал Тагир. - Если ты останешься в Маладжике, всегда найдутся те, кто воспользуется тобой, чтобы затеять междоусобицу. А ты доказал, что воспользоваться тобою легко. Ты должен уйти, Каджа. Я дам тебе верблюдов, пищу и оружие, но ты должен уйти.
И Каджа ушёл, а с ним, рыдая, плелись две женщины из гарема - Субхи, тоже осуждённая на изгнание, и Зулейка, сама вызвавшаяся разделить участь принца Каджи. Им дали несколько слуг для охраны, и их маленький караван отдалялся от стен Маладжики, пока не исчез в песчаном облаке на горизонте.