Пестрое, красочное оперение фазанов, селезни, отливающие всеми цветами радуги, тетерева, глухари, рябчики, общипанные дочиста тушки индеек. Оглушительно орет, горлопанит, крякает, свистит, кудахчет разноголосая птичья живность — куры, цыплята, гуси, утки, цесарки, высовывая беспокойные головы в отверстия плетеных ивовых корзин.
Молодой китаец с рогулькой на спине, отчаянно жестикулируя, уговаривает женщину в белом батистовом платье, в белой шелковой шляпке, с кружевным зонтиком в руке отдать ему плетенную из рисовой соломки сумку с продуктами:
— Мадама! Моя носи: мало-мало — одна-две копейки плати. Моя чифань — кушай мало-мало нет…
— Ах, оставь ты меня в покое! Я поеду на трамвае, — досадливо отмахиваясь от рогульщика, говорит дама.
— Пухо! Плохо! Трамвай мало-мало все ломай — яйса, огурса. Пушанго!
— Вот пристал, несносный! Ну, на, неси!..
Китаец хватает легкую сумку и шагает за дамой.
Переселенцы останавливаются: медленно прошла мимо них группа бесстрастных, широколицых корейцев — гуськом, один за другим, в белых, как кальсоны, штанах, в белых коротких куртках, распахнутых так, что видно смуглое, загорелое тело. На бронзовых лицах корейцев полное безразличие к шумному многоголосию, к пестрым соблазнам оживленного базара.
В некотором отдалении от мужчин шла кореянка, тоже в белой куртке, в белой юбке, с маленьким ребенком за спиной, привязанным к матери широким куском белой материи. Ребенок мирно спал, и головка его слегка покачивалась в такт мерным, неторопливым шагам матери.
Алена испуганно подалась в сторону. Мимо нее прошла хорошенькая, как кукла, китаянка; она с трудом ковыляла на маленьких, как козьи копытца, ножках в плоских шелковых туфлях. С видом ценителя смотрел на нарядный шелковый халат китаянки какой-то господин в белом просторном пиджаке, в белых брюках, с соломенной шляпой на затылке. Он сказал спутнице:
— Обрати внимание, ma chère, на цвет: любимый, национальный — небесно-голубой. Ручная тонкая вышивка: цветы, драконы, пагоды, деревья. Поразительный вкус в подборе красок и щедрая палитра! Искусство столь же древнее, как и культура Китая…
Богатую китаянку сопровождал китайчонок-бой, несший покупки своей госпожи.
— Батюшки-светы! Дядя Силаша! Ноги-то у нее как у пятилетней!..
Ушлый всезнайка Лесников рассказал про обычай китайцев-аристократов, бар, помещиков, останавливать рост ног у девочек. Маленькая, изуродованная нога — признак знатности и богатства. Женщина с крохотной ножкой-копытцем не чета простой крестьянке или работнице с растоптанной, широкой ступней.
— Пальцы на ногах им подвертывают внутрь, к подошве, когда они еще махонькие, и бинтуют туго-натуго. Пока девочка не перестанет расти, до той поры и ходит в этих бинтах. Нога и не растет…
— Боль-то, поди, какая! Поковыляй день-деньской на таких копытцах! — жалостливо говорит Алена и провожает взглядом хрупкую фигуру китаянки, из-под халата которой выглядывают синие шелковые брючки. — Она в штанах?
— У всякого народа свой обычай, — неуверенно тянет Василь.
Переселенцы останавливаются перед дарами Великого, или Тихого, океана: трепещущая в садках корюшка, навага, жирный палтус, плоская, одноглазая донная рыба камбала.
— Глянь, Василь! Чудище морское!.. — показывает Алена.
В железном чане лежит живое существо, похожее на красно-бурый мешок, и поднимает толстые, мускулистые отростки — не то руки, не то ноги.
Силантий зря не тратил ни минуты в новом краю — все узнавал, всему учился, — пояснил:
— Живой осьминог. Океанский житель. Китайцы его мясо едят. Поостерегись, Алена: тянет он свои щупалы. Видишь, как будто пятаки на них натыканы! Это присоски. Присосется — не оторвешь, топором надо рубить щупалу. Поймает в море добычу — все соки присосками высосет-вытянет. И людьми, говорят, не брезгует. В Гнилом углу человек купался, осьминог его за ногу — цап! Тот с испугу в воду шлепнулся, а этот в воде быстёр. Обнял его всеми восемью щупалами — и был таков. Когда море труп выбросило, был он испитой, без кровинки.
Алена невольно отодвигается от осьминога, ей чудится, что его огромный, внимательный, как у человека, глаз зорко следит за ней, целится.
— Клюв у него как у попугая-птицы! — говорит Василь и, брезгливо поеживаясь, тоже отодвигается от шевелящихся отростков.
Осьминог, будто понимая, что речь идет о нем, непрерывно менял окраску — темно-пурпурный цвет переходил в красный, затем мгновенно менялся в изумрудно-зеленый или бурый.
— Неприятная животина. Ну его… — говорит Василь и круто отворачивается от спрута.