Бах! Бах! Бах! — ударили в семь часов утра три орудия бронепоезда красных.
Бойцы Народно-Революционной армии знали: выстрелы — это сигнал: брать штурмом Волочаевку!
Бросились в наступление. Бронепоезда белых здорово их мучили, ходу не давали. Красные бойцы в ответ принялись артиллерией их гвоздить.
День вставал морозный, ясный, солнечный. Часам к десяти отчаянный бой разгорелся. Разбитые мосты починили за ночь, восстановили. Броневые поезда красных начали обстрел позиций белых. Свежие, отдохнувшие части народоармейцев на подмогу подошли. Сразу легче дышать стало на поле грозного боя. Но враг озлобился: пули свистят, орудия грохочут, мерзлая земля от снарядных взрывов гудит, как чугунная.
Над равниной пыль клубится, пороховой дым: длился часами ружейный, пулеметный и артиллерийский огонь. Раненые стонут. Навалом лежат груды мертвых тел. Косила народоармейцев смерть направо и налево! Но уже не было силы, способной остановить живых, — они прыгали сверху на проволоку, рвали ее телами. Тех, кто оставался жив, не мог уже остановить никто!
Алена от товарищей не отставала. Только за отцом приглядывала. «Тут?.. Невредимый!»
Последние ряды железных тенет.
Редеет, редеет с каждым напором новых цепей наступающих жестокая паутина колючей проволоки.
— Еще! Еще, товарищи! Вали столбы!
— Нажимай! Рви, товарищ командир, шашкой!
— Молодцы наши артиллеристы! Прямо по проволочным заграждениям бахнули!
— Товарищи! Один, последний напор…
Рухнули с грохотом последние колья, и частям Пятого стрелкового полка открылся путь на сопку Июнь-Карань. Многие воины-патриоты сложили у Волочаевки головы за правое, святое дело! Ратный подвиг их бессмертен. Память о верных сынах своих на века сохранит благодарный народ. Слава павшему воину!
Рухнули последние заграждения. Бойцы замерли на миг перед образовавшейся брешью, словно отдавали последнюю воинскую честь сраженным героям. И живые, всесильные, с ярым, святым гневом бойцы молча, торжественно, с винтовками наперевес двинулись на сопку. Хлынула лавина. Врага за горло! Бруствер за бруствером… Ворвались в окопы. Белые дрогнули, бросились бежать.
«Победили! — думает Алена и бежит за бойцами. — Победили! Вера у народа необыкновенная: бились за новую жизнь, за власть Советов. Человек, который солнце и свет увидел, пойдет по доброй воле в слепцы?!»
Алена впопыхах в окоп вскочила. Видит — офицер командует солдатам, торопится:
— Бей! Стреляй!..
В окоп заскочило несколько бойцов-партизан. Впереди Вадим. Левая рука на перевязи, в правой револьвер. Видит Алена — офицер уставился на Вадима всем лицом, обширным, как квашня, оторопел, и пятится, пятится, бормочет что-то невразумительное:
— Матвеев? Простая душа?
— Простая, простая, — отвечает Яницын и смеется, — как у лягушки. Руки вверх, Замятин!
Партизаны обезоружили офицера и солдат. Замятин, как куль с сеном, осел.
— Жаль, я в Хабаровск спешу, мне надо там архивами заняться — не растащили бы… Вернусь — еще побеседуем, сложная душа, — сказал Вадим Замятину. — Завяжите его попрочнее. Не осрамись, товарищ Лесников…
— Ученый… Не осрамлюсь, — отвечал Силантий и накрепко завязал «морским узлом» руки офицера.
Замечает Лесников — Замятин скис, потерялся, глазами зыркает: скрыться ему хочется.
— Не балуй! — крикнул на него Силантий, как кричал на мерина. — Не озирайся! Моя пуля на лету белку достает. Шагай вперед, не оглядывайся. На этот раз оплошки не дам: пульну, церемонии разводить не буду.
— Аленушка! — увидел Вадим жену. — Сердишься? Я не мог с такой пустяковой раной оставаться в госпитале. Знал, что ты меня не отпустишь…
— И удрал втихомолку, как трус? — холодно спросила она. — Ты… ты воображаешь, что я удерживала бы тебя? — Ее душили гнев и обида, как в первую размолвку.
— Прости, прости увальня! — Ему стало неловко: он мало знал ее и убежал из госпиталя, боясь ее просьб не лезть на рожон, коли ранен. — В последний раз прости увальня…
Она засмеялась, и они вместе вышли из окопа. Была уже перестрелка вдалеке: убегая, огрызались белые.
— Аленушка, родимая… Я должен поспешить. Приказано быть в Хабаровске сразу же, как его оставят белые. Встретимся с тобой в городе: я приду домой, и чтобы ты меня ждала. Это уже приказ командира, — говорил он, целуя руки жены, ее щеки, губы, которые не хотели плакать, но плакали, дрожали…
Он ушел с бойцами догонять бой, а она направилась тихим шагом в госпиталь. Милые бранятся — только тешатся. Нет, не будет она браниться, но заставит его понимать ее, заставит уважать. «Старая дева! — засмеялась она. — Я научу тебя тонкостям! Привык за маминой спиной, а жена не мама, жена — всё: и мама, и жена, и больше, чем жена. Знай это, Вадимка. Муж мой дорогой. Друг мой самый верный. Большой остолоп…»