Это была длинная колонна, состоявшая из седанов и разношерстных, либо просто закрытых брезентом, либо запертых на замок грузовиков, доверху набитых золотыми слитками, биржевыми акциями, а также произведениями искусства и драгоценностями, которые оставляли в залог продувшиеся игроки. 25 августа в конце дня, двигаясь вдоль побережья, эта колонна остановилась около виадука.
Как я могу быть настолько уверен в дате? Это просто маленькое чудо, что за все бурные годы уцелели мои записные книжки — Ариаднина нить моей памяти. День, место, имя записаны карандашом — бледные, но еще вполне разборчивые пометки… и пейзажи, сцены вновь оживают во мне.
Оживает и субъект, который вел головную машину, где я помешался, — большой американский автомобиль, верх тогдашнего шика, вернее, роскоши предшествующих лет.
Почему я не списал с него если не характер, то хотя бы силуэт для какого-нибудь романа?
Он носил прекрасный и вполне настоящий титул, прекрасное имя, хоть и не прославленное, но достаточно звучное, чтобы свидетельствовать о его древности. Долговязая фигура, орлиный профиль, голос любезный и уверенный; возраст средний, более склонявшийся к пожилому. Классический тип аристократа, но доведенный до штампа. Костюм от очень хорошего портного, приемлемо поношенный. Он вел автомобиль в перчатках.
Жена была моложе ею — высокая, белокурая и красивая, происхождения менее определенного. Акцент указывал на Центральную Европу. Была ли она благородным обломком какой-нибудь революции или же он выудил ее, пленившись наружностью, в каком-нибудь ночном заведении? Может, и то и другое. Беседе, которую она считала себя обязанной поддерживать, не хватало естественности и умения.
Почему этому дворянину доверили возглавлять колонну, в то время как Саблон, в более скромной машине, отвел себе место замыкающего? Его представительность наверняка могла внушить жандармам некоторое почтение. Но занимал ли он какую-нибудь должность в «Обществе морских купаний», был ли одним из его администраторов?
Нет. Это был игрок, разорившийся игрок, который с годами спустил все: замки, земли, картины, состояние, оставив их на столах казино. Чтобы спасти его, если не от самоубийства, то хотя бы от нищеты, а также потому что его очень любили — как непременную часть обстановки, казино наняло его служащим с неопределенными обязанностями. Но отнюдь не пустыми. Обходились с ним почтительно, что позволяло ему сохранять видимость. Каждый вечер, облаченный в смокинг, он получал в кассе определенное количество жетонов для игры. Если проигрывал, деньги возвращались в казино, а если выигрывал, что также случалось, то сдавал свой выигрыш кассиру. Таким образом он побуждал игроков к игре. Приобщал дам к баккара, уча их держать карты. Присаживался за столы с «железкой», присоединялся к чьей-нибудь ставке, предлагал шампанское главным понтерам, пока тасовали колоду. Превосходно говоря по-английски, он производил впечатление своим титулом и манерами, и американская клиентура, ничего не подозревая, не упускала случая послать ему в конце года Christmas cards.[32] Он был там, словно гончая на невидимом поводке, и, прохаживаясь по «приватным», закрытым для прочей публики залам, задавал тон.
Так, благодаря невероятной насмешке судьбы, именно этот элегантный каторжник неудачи вез сокровища Монте-Карло.
Мы делали едва пятьдесят километров в час по перегруженной дороге, а с наступлением ночи скорость снизилась еще больше. При слабом свете закрашенных синим фар машины ползли как улитки.
Эта медлительность располагала ко сну. Но вдруг я услышал певучий голос подруги водителя, которая воскликнула в экстазе, перекатывая «р», как камешки: «То, что вы делаете, милый, просто чудо! Известно ведь, что ночью вы ничего не видите!»
Около двух часов ночи мы прибыли в Бур-Сент-Андеоль. На следующий день колонна одолела перегон до Баланса, где жил муж Жермены Саблон.
Служащие казино выставили охрану вокруг казны, и день прошел за проверкой состояния грузовиков.
Наконец 27 августа мы прибыли в Париж — Париж встревоженный, погруженный в полумрак и словно бдевший над оружием в канун битвы.
Моим первым военным конвоем — а Богу ведомо, сколько я их еще познаю, — был этот денежный обоз.