Во время полевых учений нам раз или два задавали тему маневров, формулировка которой вызывала у нас улыбку. Она начиналось так: «После неудачного боя на севере Луары наша часть отступает в южном направлении, прикрываемая кавалерийской дивизией, развернутой по фронту от Жена до Монсоро…»
Сама формулировка обнаруживала ее военную фантастичность. Двадцать, тридцать, а может, и пятьдесят выпусков до нас точно так же смеялись над этой невероятной ситуацией.
Хоть мы и старались как можно четче выполнять наши упражнения, отчасти это было еще детской игрой. Жандармы-разбойники, атака на иллюзорные замки… После маневров нам полагалось собрать и пересчитать свои холостые патроны.
Однако еще до наступления лета невообразимое станет явью. И сомюрские курсанты, усиленные лишь несколькими орудиями да кое-какими избежавшими разгрома подразделениями, действительно будут держать весь фронт от Жена до Монсоро со своим старым учебным оружием и на три дня остановят целую вражескую дивизию, когда во всех других местах бои уже прекратятся. Это и есть кавалерийский дух, доведенный до его высшей степени.
Мой выпуск не познал в Сомюре других тягот, кроме суровой зимы. В этом мягком по климату луарском краю температура в январе-феврале опустилась почти до минус двадцати. Все реки замерзли, а дороги превратились в катки. Лошадей пришлось подковать шипами; моторы наших мотоциклов и старых бронеавтомобилей времен войны 1914 года отказывались заводиться, шагать в ногу по ледяной корке было отнюдь нелегким упражнением. Мы возвращались, продрогнув до костей.
Но все эти неудобства — пустяк по сравнению с тем, что происходило в Лотарингии, где мороз был еще более жестоким: ниже на целых десять градусов! Сводки новостей сообщали о стычках патрулей в лесу Варндт. Единственную активность на фронте между линией Мажино и линией Зигфрида проявляли кавалерийские разведывательные отряды. Мороз делал раны смертельными и немедленно превращал мертвецов в каменные статуи. Но похоже, надо было прощупать оборону противника. И дать тылу иллюзию боев.
IX
Восемь товарищей
Каждый набор сомюрских курсантов организовывался в эскадроны и взводы, которые по традиции назывались «бригадами». Отсюда и название книги. Я попал в двадцать шестую бригаду, которую разместили на этажах центрального корпуса. Мы жили по восемь человек в комнате. Прообразом для героев романа послужила моя собственная восьмерка, то есть мы сами — восемь товарищей.
Ко всеобщему удовольствию, среди нас оказались два сына производителей коньяка, которых отцы щедро снабжали своим продуктом, соревнуясь в его качестве и выдержке. Финшампань[38] прибывал целыми ящиками прямиком из «рая», поскольку так назывались личные запасы крупных коньячных производителей. И каждый вечер, чтобы справиться с холодом, мы выдували целую бутылку пятидесяти, а то и столетнего напитка.
Один из наших, бенедиктинский послушник, тоже ничуть этим не гнушался, после чего, когда звучал сигнал к отбою и гас свет, без всякого стеснения преклонял колена возле койки и читал свои молитвы. Его силуэт вырисовывался на побеленной известью стене.
Непредвиденным, необычным, а вскоре и симпатичным стал чех, деливший с нами комнату. Он занимал первую койку слева от двери, как входишь. Я помещался напротив. Это был рослый светловолосый малый с продолговатым лицом и прозрачными глазами. Обычно он был задумчив, но временами порывист, неутомим во время маневров, превосходно играл на аккордеоне и обладал солидной способностью поглощать спиртное, ничуть не изменяя ни своему самообладанию, ни меланхолии.
Его звали Петр Фюрт. Он был включен в наш набор, чтобы стать офицером службы взаимодействия с чехословацкой армией, которая воссоздавалась во Франции. Он оказался самым зрелым из нас, и не только потому, что был старше на несколько лет, но, главное, потому, что познал гнет нацистов и изгнание.