Бубенцов шагнул мимо Маши к клокочущему под крышкой ведерному чугуну с супом и пинком опрокинул его в костер. Зашипело на углях, разлилось по земле вкусное варево. Белое облачко пахучего пара поднялось в воздух и моментально растаяло на ветру.
— На! Вперед знать будешь.
— Э-эх! — вырвался отчаянный возглас у одного из трактористов.
— А-ать! — почти сразу же восхищенно воскликнул второй.
Парня порадовала Маша Аникеева, которая звонко огрела прославленного бригадира деревянным половником в акурат по тому месту, откуда у Федора лихо закручивался чуб.
Не гнев, не злоба и не обида даже, а отчаяние толкнуло девушку на такой решительный поступок.
— Есть! В котором ухе звенит, Федор Васильевич? — одобрительно пробормотал спокойный и дюжий помощник бригадира — Михаил Головин.
Семь трактористов из восьми, — восьмым был сам Бубенцов, — похвалили поступок Маши. В самом деле, что это за дурость? Смотри, сколько баранины пропало, а ребята голодные.
— Не было меня рядом, — сетовал Головин впоследствии, — я бы его, черта, в таком разе укоротил.
В тот же вечер происшествие в таборе обсуждало все село. Но не успели еще колхозники как следует поругать Бубенцова за недостойное поведение, как Федор «отмочил» такое, что и совсем сбил с толку весь народ.
На другой день под вечер, — а было как раз воскресенье, — он нежданно-негаданно заявился в дом Аникеева. Нарядился в новый костюм, побрился, подстригся и пришел как гость. Рослый, чубатый, подтянутый, — красота-парень!
Вошел в горницу чин-чином. Вежливо поздоровался, помолчал. Молчали и Маша, и ее отец.
А по селу, от избы к избе, как на крыльях, неслась уже весть, что Бубенцов направился в гости к Аникеевым: «Будто так и надо. Ну, не бесстыжие после этого у парня глаза?»
— Вот что, Алексей Петрович, и вы, Марья Алексеевна, — заговорил, наконец, Федор. — Пришел я к вам не прощенья просить, потому что сам себе не могу простить безобразного поступка. Верите?
Отец промолчал, но дочь прошептала:
— Верим, Федор Васильевич. Как же…
Взглянула на парня украдкой и сразу поняла все.
Как же забилось в груди неспокойное сердце!
— Тогда, если не держите на меня зла, прошу вас… и Настасью Петровну…
— Мать где? — почувствовав в словах Федора что-то значительное, спросил у дочери Аникеев.
— В правление ее позвали. — Маша приподнялась, как бы собираясь побежать за матерью.
— Ничего. Перескажете ей мою просьбу, — сказал Федор.
Девушка опустилась на лавку. Она не могла уже оторвать от нежданного гостя темных пугливых глаз.
Не обмануло Машу девичье чутье. И не показались ей такими нелепыми, как многим, наблюдавшим всю историю со стороны, ни приход Федора Бубенцова, ни его сватовство. Правда, неожиданно все получилось.
В тот день Бубенцов не получил ответа. Хотя и польстило Алексею Петровичу, что такой видный парень просится к нему в зятья, хотя и обрадовался он от всей своей простой души неожиданному и хорошему исходу очень угнетавшего его происшествия, но чувств своих не показал. Каждый, даже незаметный человек должен блюсти свое достоинство. На то — колхоз!
Федор вышел, простившись с отцом за руку, а с дочерью — поклоном, оставив на видном месте сверток с подарками: Алексею Петровичу — опойковые голенища с головками, Анастасии Петровне — отрез маркизету, а Маше пока ничего не подарил, так посоветовала мать: «Родителей поначалу уважь, а невесте еще надаришься».
Как только закрылась за Бубенцовым дверь, Аникеев сказал дочери равнодушным голосом:
— Проводить полагается, Марья.
Полагается так полагается. Конечно, на улицу за Федором Маша никогда не выскочила бы. Ну, пришел, ну, попросил прощенья, ну… посватался. Так что же, сразу кинуться на шею? Хотя, дай волю сердцу, так бы обняла, так бы расцеловала! Разве только вчера она заметила Федора? Разве не любовалась тайком неприступным трактористом?
…Бубенцов выйти на улицу еще не успел, в сенях замешкался.
Здесь они и помирились, хотя у Федора под начесанным чубом прятался еще большой синяк, а Маше до сих пор было жалко пролитого супа.
Свадьбу играли через два месяца.
А через неделю после свадьбы обнял Федор Бубенцов свою Машуньку, исплакавшуюся, похудевшую, разом потерявшую девичью свежесть, но одухотворенную большим, обострившимся перед разлукой чувством. Прижал ненадолго к груди и ушел, крепко печатая шаги по пыльной дороге, с небольшим сундучком в руке.
Ушел на фронт.