Женщина ничуть не смутилась. Она давно уже заметила председателя и именно с расчетом, чтобы он услышал, сказала:
— Что смотришь, а не лаешь? — теперь уже Кочеткова обратилась непосредственно к Федору Васильевичу. — Слушай лучше, что говорят правильные коммунисты.
Ничего не ответил Бубенцов Елизавете, понимая, что нельзя в такой момент затевать ссору. Но разволновался так, что зубы застучали, как от озноба.
Глухой гул, в который слились десятки голосов, возник после слов Торопчина и раскатился по всей площади. Многим, очень многим хотелось высказать горячие слова благодарности. Но всех опередила Коренкова.
Марью Николаевну, подступавшую за время речи Торопчина все ближе к машине, охватил огромный искренний порыв.
— Пустите меня, товарищи!
Чьи-то сильные руки подхватили женщину, подняли ее на грузовик.
— Тихо! Тихо!
Но когда наступила тишина, Марья Николаевна вдруг ощутила, что не знает, какими словами выразить свое несказанно сильное чувство.
Молча стояла на грузовике рядом с Торопчиным, может быть, минуту, может быть, две.
— Говори, Маша. Чего надумала, то и говори, — донесся снизу до Коренковой голос Балахонова.
— Что же говорить? — Никто не видел, да и сама Марья Николаевна не замечала, как по лицу ее скатывались одна за другой светлые капли слез. — Словами разве отблагодаришь…
— Подарить бы чего, да не придумаешь, — негромко и нерешительно прозвучал из толпы женский голос.
— Правильно! — Коренкова обрадовалась. Теперь она знала, что сказать. — Самую дорогую вещь должны мы подарить нашему правительству! А что всего дороже?.. То, без чего человек жить не может. Труд наш! Нет ему цены, нашему колхозному труду! Ведь во всех городах советских, и на заводах, и на фабриках, и на шахтах, и на кораблях, по морям плавающих, — Всем людям, от мала до велика, мы, колхозники, обеспечиваем пищу!
Так говорила Марья Николаевна Коренкова.
Но разве в колхозе «Заря» только у Коренковой зародилось в тот вечер такое благородное чувство? А разве только один колхоз особенно полно в эту тяжелую годину ощутил могучую поддержку своего государства?
В укромных лесных тайничках, в степных овражках и балках, в расщелинах скал неприметно зарождаются тысячи родников и родничков, ключей и ключиков. Выбиваются из-под земли, журчат, пробивая себе путь по извилистым низинкам, сбегаются в ручьи, речушки, речки. А речки стремятся одна к другой.
И вот уже катит свои воды по степным просторам, мимо лесов и пашен, городов и сел, все наполняясь и ширясь, величавая, неторопливая русская река.
До самого синего моря.
Так и народная благодарность. Как хрустальные родники, зарождаются чистые мысли в сознании каждого честного труженика. Звучат слова благодарности в одном колхозе, в другом, в третьем. И, сливаясь в один поток человеческого чувства, неудержимо стремятся в одном направлении…
«Москва. Кремль. Товарищу Сталину».
Очень усталый, но радостно возбужденный пришел Иван Григорьевич Торопчин к себе домой. Хотелось только одного — помыться, поесть и растянуться на кровати. Но так не получилось.
Первое, что он увидел, это сидящего за столом рядом с Васяткой Ивана Даниловича Шаталова.
Васятка читал «Песнь о Соколе», а Иван Данилович сидел рядом, обняв мальчика за плечи, и внимательно слушал.
Увидав вошедшего Торопчина, Шаталов поднялся и сказал, широким радушным жестом протягивая руку.
— Ну, молодец ты, Иван Григорьевич. Особый молодец! Хорошие слова сказал. Поверишь, я и сам хотел… это самое. Да разве Коренкову упредишь? Обожди, она и Брежневу еще очко даст. И чем берет? Шепотом прикажет, а по всему полю слышно. Вот кому бы председателем-то быть. А не этому… хлюсту.
— Брось. Ты еще Бубенцова не оценил, — недовольно возразил Торопчин. Его ничуть не обрадовал поздний гость. «Ну, чего пришел, спрашивается? Опять на что-нибудь будет жаловаться».
— Кабы я один.
Слова Шаталова прозвучали многозначительно. Торопчин насторожился.
— Случилось что-нибудь, Иван Данилович?
— Есть новости. Полагаю, бюро собрать придется.
— Так. — Торопчин снял испачканный в муке пиджак и устало опустился на лавку. Рассеянно оглядел горницу. Задержал взгляд на младшем брате. Сказал сердито: — Васятка, ты чего не спишь до каких пор? А ну!
Потом обратился к Анне Прохоровне, появившейся из-за занавески:
— Здравствуй, мать, умыться бы мне дала. Да перекусить чего-нибудь.
И лишь после этого вновь повернулся к Шаталову: