Ответа не последовало. Ивану Григорьевичу даже показалось, что Бубенцов, погрузившийся в мрачное раздумье, плохо слышит его слова. Торопчин придвинулся, заговорил настойчивее.
— Слушай, Федор! Несмотря ни на что, я считаю тебя своим другом. Но ведь и другу мы с тобой не можем, не имеем права прощать неверного поведения. Так или нет?
Федор Васильевич уже почти овладел собой. Торопчин правильно понял, что только сильная встряска может по-настоящему отрезвить Бубенцова. Но Иван Григорьевич не учел другого. Не мог такой самолюбивый и строптивый человек, как Бубенцов, сразу же после оскорбительного для него разговора услышать обращенные к нему, дружественные слова. «Никчемный человек» — да ведь это были те самые мысли, которых Федор Васильевич больше всего боялся. Вот почему, когда Бубенцов заговорил, в его голосе зазвучали вызывающие нотки.
— Я скажу вам так, товарищ Торопчин…
Иван Григорьевич даже вздрогнул, услышав такое холодное обращение.
— Неверно начинаешь, Федор Васильевич!
— Обожди конца, — Бубенцов впервые, исподлобья правда, взглянул в глаза Торопчину, — Про дружбу ты сказал, конечно, правильно. По-партийному. Только учти, что в друзья тебе я никогда не набивался.
— Не то говоришь, Федор! — вырвалось у Ивана Григорьевича тоскливое восклицание. Он уже понял, что опять разговор кончится ничем. — Зачем ты так…
— Говорю, как умею. У меня ведь слова-то не вычитанные. — Может быть, в глубине души Бубенцов и сам начинал понимать, что говорит неверно, но уже сдержать себя не мог. — А если ты считаешь, что я приношу колхозу вред…
— Все! — Торопчин порывисто встал и взялся за фуражку.
— Обожди!
Бубенцов тоже поднялся. Взял со стола налитый стакан и пытался слить вино обратно в бутылку. Но чужими, непослушными стали руки, и половина пролилась на стол.
— Забери, пожалуйста, Иван Григорьевич, — голос Бубенцова зазвучал мягче. — И раньше не я водку пил, а она меня. А что сегодня… поскользнулся. Мне ведь труднее, чем вам. На скрипучей-то ноге.
Торопчин долго смотрел в жесткое, скуластое, но смягченное волнением лицо Бубенцова. И еще раз попытался найти путь к сердцу этого человека.
— Слушай, Федор Васильевич. Я понимаю твое состояние. Пойми же и ты меня. Нечего нам с тобой делить и незачем друг от друга отгораживаться. Честное слово… Сейчас ты спрячь эту бутылку подальше. А когда-нибудь мы с тобой все-таки ее разопьем. Придет такое время, поверь мне!.. Ну, будь здоров, Федя, и не сердись попустому.
Но Бубенцов не принял протянутой руки, хотя последние слова Торопчина достигли своей цели. Обида почти прошла, но…
Вот когда пришла она, эта страшная мысль. Только сейчас неожиданно всплыло в памяти то, что плохо осознавал даже тогда, когда делал, а потом и совсем затуманил пьяной одурью.
И стоит Федор Васильевич перед Торопчиным, смотрит на него, а глаза пустые, видят только прошедшее, страшное своей невозвратимостью.
— Ты что, Федор? — опустив руку, встревоженно спросил Иван Григорьевич.
Бубенцов свел плечи, втянул голову, как человек, ожидающий удара.
Произнес очень тихо:
— Да… Худо получилось, Иван Григорьевич… Очень худо. Я ведь на тебя заявление написал. В райком партии. Прямо вопрос поставил — или Торопчин, или я… А вместе нам с тобой в колхозе не работать.
Верно сказала Марья Николаевна Коренкова, когда услышала про ссору Торопчина с Бубенцовым у конюшни: «Тут дело не в сеялках. Может быть, только канавка пролегла между руководителями нашими, а некоторые люди овраг из нее хотят вырыть. Своего-то голоса нет, так Бубенцову подпевают».
Действительно, немало уже было в колхозе людей, целиком оправдывавших все поступки Бубенцова. Даже некоторые из тех, кто на себе испытал тяжелый и властный характер нового председателя, больше того, даже тот, кто жалобу на него писал, — быстренько перестроились.
Ошиблись, дескать, не оценили Федора Васильевича. И то сказать — пуд соли надо с человеком съесть, пока до сути доберешься.
Зажиточность — сытая, спокойная жизнь. Ну чего еще человеку надо? Почему это мы должны беспокоиться за весь район? Ведь у каждого своя голова на плечах и две руки на придачу.
Все село облетела фраза Бубенцова, сказанная им после того, как были подведены итоги сева:
— Если осенью по четыре килограмма на трудодень своим колхозникам не отвешу, сам с себя сниму все ордена. И премии за урожайность у меня все получат, кто заслужил. До последнего килограмма с людьми рассчитаюсь, не как в прошлые годы.