Что я добавлю еще?.. Добавлю, что на звероферме все учатся. Готовит и проводит занятия чаще всего Валентина Александровна. Сегодня у нее целая библиотека по звероводству. Книги с дарственной надписью, с богатыми иллюстрациями. Иллюстрации в цвете. Песец «голубой», песец «светло-голубой». Норка «финский топаз», норка «жемчужная», лисица «платиновая». Не зря, стало быть, мягким золотом мы называем меха, коль такими же драгоценными сравнениями разнообразят их прелесть в иных языках. Финский топаз!
Один северянин, побывавший недавно за рубежом, рассказывал мне:
– Увижу леди-миледи, синьору в песце, ну вот чудится-мнится: ямальский песец! Вроде бы земляка повстречал. «Привет, лапа!» – охота сказать. Продан, стало быть, за валюту! Государственный зверь...
...Приехала Вахнина Валентина в Москву. Побывала она в Подмосковье. Посмотрела «свою» новую опытную звероферму. «Ну, а как же Ямал! – заскорбела душа.– Как девчонки! Зверей же скоро вычесывать...»
Рассказывала Валентина Александровна. Отстал лебедь, не взмыть ему в небо с подбитым крылом. Озеринку, где он поселился, схватили закраинки льда, и почуткие песцы-дикари впрок окружили могучую белую птицу. Выходили сторожко на лед, хищно скалились, терпеливо облизывались. На лебединое озеро пришли ненецкие дети, братик с сестренкой, в пушистых кухлянках. Их родители ставили невдалеке чум. Завидев детей, шакалки-песцы разбежались, попрятавшись вблизости, а лебедь, обламывая тоненький лед, пошел к мальчику с девочкой. Дети испугались белого великана и побежали к чуму. Лебедь торопко пошел вслед, сторожа зорким глазом скрадывавших его шакалок-песцов. Люди прикрикнули на собак, накормили птицу как могли, обласкали ее. Лебедь стал жить в чуме. Часто можно было видеть, как её большой клюв, прядка по прядке, перебирал девочке волосы, что-то искал в них, издавая при этом дробненький костяной стукоток. Мальчик смеялся. Ему думалось: лебедь учится заплетать сестренке косички. Девчонка обнимала его гибкую шею, пела звонкие песенки. Доверчивая близость большой дикой птицы наполняла души ребят какой-то особенной, избранной радостью, невнятным, но светлым уже осознанием своего единения с природой, живыми порывами доброты, покровительства.
Наступили холода. Белый друг стал скучать, начал мерзнуть, закоптил возле огнища крылья, опалил, закурчавил местами перо. Он теперь равнодушно смотрел на наглеющих псов и совсем не хотел выходить наружу, на снег.
Дети упрекали маму, жаловались бабушке, плакались горько отцу.
– Видишь! Ну, видишь!! – указывали они на загрустившего лебедя.– Он заплачет сейчас...
Белый друг менял лапы. Постоит, постоит одноножкой на стылом, студеном полу и опять переступит, запрячет озябшую ногу под самое брюшко, под пух. Где-то там, куда улетают по осени лебеди, резвится, купается, чистит перо, сытно-лакомо ест его недосягнутая единоплеменная стая. Стая там, а его тихо, медленно здесь добивает теперь заполярная лютая стужа, гасит длинная-длинная ночь, гасит сумрачный день, бедствующие тоскующие глаза.
– Видишь! Ну, видишь!!
Мама смерила лебедю лапы. В длину и в ширину... Потискала лебединые перепонки и пальцы в горстях и вскорости сшила ему меховые кисы.
Дети визжали от восторга и радости.
А еще мама сшила ему меховую ягушку с застежками по лебединой груди и вдоль белого брюшка. Папа добыл ему горностая. И на длинную тонкую шею натянул, мехом внутрь, горностаеву шкурку. Птица стала похожа на важного-важного ненца. И по теплой погоде топтала кисами снега и опять воевала с собаками.
К весне в чуме кончился сахар, за сахаром хлеб, доели сушеную рыбу, отец на единственной тройке оленей уехал в далекий поселок за пищей.
Бабка спряталась в шкуры, тихо-тихо лежит и не просит еды. Мама злая, у мамы худые глаза, она прячет худые глаза от мальчика с девочкой, она чем-то теперь озабочена.
Прошло еще несколько дней, отец еще не вернулся. В эти дни в чуме вовсе не было пищи, дети голодали, голодал и их белый друг, но ни брат, ни сестра не просили у мамы еды.
Мальчик видел, как вынесла мама из чума топор – он первым обнял, прижал к себе лебедя.
– Ты тоже его обними, – прошептал он сестренке.
Когда мама вернулась в чум, три фигурки – мальчик, лебедь и девочка – сжались, сплелись воедино.
Тогда мама заплакала и занесла топор в чум...
Валентина Александровна смолкла.
Я тоже молчал.
Светлое, трогательное сказание... Как безыскусно и верно раскрывает оно душу маленького зверолюбивого племени ненцев, постоянно живущего взором к природе, ею вскормленного и сбереженного. Зверь- олень, зверь-собака и ненец. В триедином дыхании, в живительной близости издышали они свою горькую обособленную историю, и нам трудно представить духовные арсеналы народа, столь наполненные любовью и благодарностью к зверю-брату, зверю-кормильцу, союзнику. В песнях ненца, в сказаниях и «баюшках» трогательно и поэтично очеловечен зверь, а человек – старший и мудрый брат, всегда волен унять, утереть зверю слезы, настигнуть неправедного, наказать обидчика, утвердить мир, кого-то спасти, рассудить, пожалеть, уберечь.