И жила Анюта в непрерывном тяжком труде, голоде, холоде и недосыпе, смиренно, по-христиански считая, что это и есть жизнь. Но около года тому назад сельский священник поручил ей ходить за семь верст, через чащу и болото, по еле различимой в ясный день звериной тропе в лесной скит, носить пропитание монаху-отшельнику, возносящему молитвы Господу во имя всех страждущих, в особенности – жителей ближайшего села. Вероятно, священник выбрал безропотную сироту в качестве исполнительницы этого чрезвычайно обременительного поручения вовсе не из духовных соображений. Любой другой просто послал бы батюшку куда подальше. Но вольно или невольно, а сей достойный пастырь сделал благое дело.
Отец Серафим после первой же короткой беседы с простой и скромной деревенской девушкой, проделавшей трудный путь к скиту и принесшей ему немудрящие доброхотные даяния, понял, что перед ним человек с тонкой и трепетной душой, пытливым и острым от природы умом, хотя и совершенно неразвитым. И монах, полюбивший эту чудную добрую и работящую девушку, как родную дочь, задался целью дать ей то единственное богатство, которым он обладал в нынешнем своем положении. Он принялся учить Анюту грамоте.
Как правильно с первого взгляда определил отец Серафим, девушка оказалась на редкость способной.
И вскоре ей, не видевшей ничего, кроме своей деревни, скотного двора да сиротской жизни без любви и ласки, в священных книгах раскрылся мир иных людей, духовных исканий и поступков, подсказанных не только стремлением к сытости и теплу. И еще ей открылась история всего человечества, частицей коего, и не ничтожной, а не менее нужной Богу и людям, чем другие, она впервые ощутила и саму себя. Конечно, Анюта была бесконечно благодарна отцу Серафиму, открывшему ей этот новый и чудесный мир, в который она уносилась в своих мечтах, чтобы не сойти с ума от беспросветности повседневной жизни.
Отец Серафим был старцем с седой бородой и обликом иконописного святого. Естественно, Анюта не могла испытывать к нему иных чувств, чем духовное почтение и дочерняя любовь, а ее сердце подспудно жаждало любви настоящей. Она в самой глубине души верила, что рано или поздно со сверкающего облака к ней снизойдет былинный герой в богатырских доспехах и с улыбкой на устах уведет в свой справедливый и счастливый мир, описанный в книгах. И глядя на стройного и сильного, несмотря на раны, Михася, оказавшегося бойцом поморской дружины, которой народная молва приписывала многочисленные подвиги, совершенные при защите слабых и угнетенных, Анюта чувствовала, как у нее слегка начинает кружиться голова и сладко щемит в груди. Пусть даже появление Михася в глухой чащобе леса, по которому девушка ходила в скит, произошло совсем не так, как это представлялось ей в грезах.
В тот день Анюта шла привычной дорогой, преодолевая коварное болото, ловко и легко перепрыгивая с кочки на кочку. Отойдя далеко от постылой деревни, она выпрямила спину, расправила плечи, заулыбалась и даже принялась напевать вполголоса. Если бы ее в этот момент увидел любой из односельчан мужского пола, он поразился бы красоте этой девчонки, которую все привычно считали замухрышкой.
Внезапно девушке послышался слабый стон. Она на секунду остановилась, но затем продолжила свое движение. В лесу и на болоте раздавалось множество странных звуков, но Анюта никогда не пугалась их. В своей короткой жизни она уже твердо усвоила, что нужно бояться не лесных зверей, всегда сытых в конце лета, не теней и звуков, а только лишь живых людей, способных совершать зверские поступки. Но вскоре стон повторился более явственно и близко. Анюта перекрестилась и решительно двинулась в направлении этого звука, по-прежнему осторожно делая каждый шаг по опасному болоту. Перепрыгнув с очередной кочки на островок с сухой и твердой почвой, на котором росли кусты и несколько чахлых молодых елочек, она едва не споткнулась о лежащего в траве человека.
Анюта слабо вскрикнула, отпрянула в сторону и едва не упала, оступившись, в болотную жижу. Впрочем, вскрикнула она не от страха, а скорее от неожиданности. Человек был одет в странную серо-зеленую одежду, которая делала его едва различимым в траве. Хотя одеждой это назвать можно было лишь весьма условно, кафтан и шаровары были изодраны в лохмотья, которые великолепно сливались с травой и делали незаметным лежащего человека. Потому она и не смогла вовремя разглядеть его, пока фактически на него не наступила.
Человек вновь застонал. Анюта решительно наклонилась к нему, перевернула на спину. Странный серо-зеленый головной убор, напоминавший блин – слова «берет» Анюта слыхом не слыхивала, – свалился с его залитой кровью головы. Грудь незнакомца также была в крови. При нем не было никакого оружия, лишь на кожаном ремне в простеньких ножнах висел небольшой и нестрашный с виду нож.
«Иноземец? Охотник? Заблудился в лесу, и его помял медведь?» – терялась в догадках Анюта. В любом случае человек был жив, и ему требовалась помощь. Девушка огляделась по сторонам, запоминая место, поставила на землю свою корзинку, в которой она несла еду отцу Серафиму, и во всю прыть побежала к скиту, впрочем не теряя осмотрительности и по-прежнему внимательно выбирая путь по болоту.
Отец Серафим, выслушав сбивчивый рассказ запыхавшейся девушки, тут же отправился на болото, прихватив чистую холстину для перевязки, целебные снадобья, а также материал для носилок. Монах внимательно осмотрел незнакомца, с помощью Анюты перевязал ему раны, предварительно осторожно сняв остатки обмундирования. Отец Серафим уже хотел было утопить изодранный, ни на что не годный кафтан в болоте, как вдруг резко выпрямился и произнес:
– Гляди-ка, дочка!
На плече кафтана почти полностью сохранилась нашивка, заляпанная грязью и кровью, на которой в черном бархатном круге скалила зубы желтая лесная рысь.
– Что это, отец Серафим?
– Мне сей знак известен, дочка, – задумчиво ответил монах. – Надобно жизнь этому витязю сохранить во что бы то ни стало, да так, чтобы ни одна живая душа о нем не проведала.
– Так он витязь? Княжич иноземный? – с затаенной надеждой спросила Анюта.
– Пока точно не знаю. Ранения на нем похожи на пулевые и сабельные. И рысь эта на плече... По всему видать, что ему пришлось отбиваться от многочисленных и хорошо вооруженных врагов, а затем искать спасения в лесу.
– А тебе самому доводилось на рати биться, отче?
– Доводилось, дочка.
Монах срубил две небольшие сухие елочки, соорудил импровизированные носилки из веревок и своей старой рясы, которую он в холодные ночи пользовал вместо одеяла. Когда Анюта и отец Серафим принялись поднимать раненого на носилках, он, после перевязки затихший и переставший стонать, внезапно слабо дернулся и забормотал в горячечном бреду, не открывая глаз:
– Ребята, уходите, я вас прикрою, уведу их в лес!.. Зарядов, зарядов мало...
И еще произнес какую-то фразу на непонятном языке.
Монах сурово покачал головой.
– Вот видишь, оказывается, не жизнь свою он бегством в лес спасал, а товарищей в бою прикрывал, погоню от них уводил. Буду о здравии его молиться денно и нощно.
Михась, выслушав рассказ монаха о своем спасении, еще раз поклонился Анюте:
– Спасибо, милая девушка! И тебе спасибо за заботу, отче! – потом, помолчав и критически оглядев свое одеяние, добавил: – Так вот почему я в портках да рубахе, а не в обмундировании.
– Да уж, – усмехнулся отец Серафим. – Рубище твое воинское пришлось выбросить по причине его полной негодности. А вот сапоги, ремень да нож остались в целости, здесь, под печкой, припрятаны до поры до времени.
При этих словах монаха Анюта почувствовала некое неудобство и смущенно опустила глаза. Дело в том, что она тайком, ничего не сказав отцу Серафиму, взяла себе на память странный головной убор спасенного ею незнакомца. Но ни Михась, ни тем более отец Серафим не стали выяснять судьбу исчезнувшего берета, и девушка вздохнула с некоторым облегчением.