Агломерат уже вошел в подъезд. Я — за ним. Пахло всякой дрянью. Едва я взбежал на второй этаж, слыша его шаги где-то выше, — погас свет. Я ждал этого и мгновенно нащупал включатель. Из сотен тех, что густо поднимались один за другим, следуя за подъемом лестницы. Я включил свет. И свет тут же погас. Значит, тот воспользовался одним из сотен отключателей, линия которых шла параллельно включателям. Все это часть ЗОД. Я включил, а он выключил. Я включил, он… ни у одного из нас нет преимущества… ЗОД перестраховывается даже от себя, гвоздь в галактику!.. Я выхватил фонарик и побежал, перепрыгивая по три ступеньки. Фонарик выхватил из тьмы фигуру агломерата. Он остановился. Я включил свет.
— Ты?! — воскликнул он.
— Да, Примечание, это я.
Он смотрел на мой лиловый комбинезон.
— Этого и следовало ожидать, — сказал он. наконец.
— Вы ждали чего-то другого? — спросил я, успокаиваясь, приводя в норму дыхание и испытывая упоительное чувство единства с ним. Он был мой. Он принадлежал теперь мне и не мог никуда исчезнуть. Теперь спешить некуда, наоборот — надо припасть к источнику и не спеша напиться, утолить жажду без суеты. Примечание постарел, хотя еще не был агломеруном, отнюдь. Но голова у него слегка как бы обуглилась, наполовину. Глаза поразительные, еще более несерые, чем раньше.
— Ты знал, что гонишься за мной? — сказал Примечание.
— Да.
— Тогда не стоит беседовать. Чужой чужим и пахнет. Веди меня вниз. — Он смотрел на меня рассеянно, устало, как когда-то на воду, когда рыба, хоть убей, не клевала. Мне стало обидно, что он относится ко мне равнодушно, как к чужому.
— Я хочу, чтобы вы поняли, — вежливо сказал я, — что я вам — не чужой. Я для вас не отрава, а лекарство. Я прав, а вы виноваты, и я пришел снять с вас вину или доказать ее посредством Глубокого Анализа.
— От ваших лекарств — дохнут. Да и вся ЗОД — не лекарство… Неужели и ты веришь, что производство прошлогоднего снега — дело многообещающее?
— Да. Все, что исходит от 999 президентов, не может не быть многообещающим.
— 999 — такие же, как и мы. Случайно вынесенные наверх. Никто не может быть совершенно уверен в своей правоте. Абсолютной правоты не существует.
— Побеждают только фанатики, — сказал я.
— В фанатизме всегда прячутся семена самоуничтожения. Исступленное упрямство выворачивает наизнанку некогда прекрасный идеал.
— Зачем вы приперлись из Аграрки? Жили бы себе спокойно. Мало того, что вы здесь незаконно, так еще и народ баламутите.
— Мне надоело. Такое спокойствие на отшибе — хуже воровства.
Он смотрел на меня без страха, скорее сочувственно, как бы жалея меня за то, что я должен сделать с ним. Так он смотрел на меня и когда я бил ему окна: словно виноват был не я, а кто-то третий, и мы оба были пострадавшими от того, третьего.
— Идем, — с грустью сказал он. — Чего тянуть?..
— Я уйду один, — внезапно решил я. — А вы поднимайтесь в квартиру Фашки, как и намеревались. Угадал, что вы, первым делом, к ней пойдете.
Я молил его мысленно об одном: ни слова благодарности, а то весы дрогнули бы в другую сторону — его благодарность подчеркнула бы всю преступность моего деяния. Я бы тогда волоком стащил его вниз. Но он повернулся ко мне спиной и зашагал прочь, выйдя из кружка, освещенного фонариком. Ни слова. Даже внутри себя он вряд ли был благодарен мне. Он принял все как должное.
— Ну, что за отлучки? — встретила меня внизу недовольная физиономия Брида. — Вы дрожите? Что случилось?
— Пустяки. Замерз. Мне померещилось. Извините.
«Фашка сейчас радостно обнимает Примечание», — думал я, глядя на опустевшие улицы. Нет, я не ревновал. Но они сходно думают, духовно они ближе, чем я и Фашка, — вот какая штука… Фашка исступленно работает на нонфуистов, бросила официальную работу, все время посвящает пропаганде. Мне не раз хотелось поинтересоваться: знает ли она, что работает на Защиту? Но мне было запрещено задавать подобные иронические вопросы.
В первую же неделю службы у лиловых, чувствуя себя на седьмом небе в новеньком лиловом комбинезоне, я пришел к Джебу с докладной, где изложил все, что знал о преступной деятельности брата.
Джеб долго вчитывался в принесенные мной странички, затем тяжело вздохнул, почесал ухо, шмыгнул носом и отложил докладную.
— Бажан, — вы чудо, — ласково сказал он. — Вы не перестаете удивлять меня… У вас никогда не возникают сомнения?
— А должны возникать? — пискнул я.
Джеб широким торжественным жестом разгладил свои усы.
— Вы сами знаете, сомнений у нас быть не должно, — сказал он отчетливо, хотя мне почудилось, что с какой-то странной интонацией. Я напрягся, но понять ничего не мог. В мозгу только вспыхнула фраза, недавно вычитанная в учебнике: «Все непонятное должно быть устранено». И я устранил непонятную интонацию Джеба из своей памяти.